«Русский роман» — вторая пьеса литовского драматурга и прозаика Марюса Ивашкявичюса на сцене Театра Маяковского. Первой был его «Кант»: постановка 2013 года стала одним из самых успешных — и одним из самых глубоких спектаклей сегодняшней Москвы. В России опубликован роман Ивашкявичюса «Зеленые», на гастролях в Москве шли его «Мадагаскар» и «Мастер» (пьеса о Мицкевиче в парижской эмиграции) в постановке Римаса Туминаса, «Малыш» в постановке самого драматурга.
Марюс Ивашкявичюс говорил с «Новой» о пьесе «Русский роман», о ее героях, о новом (и даже новейшем!) времени, об усадебной идиллии Левина и демонах войны. Говорил, как пишет, — спокойно и глубоко.
— Марюс, как сложился замысел — соединить «Анну Каренину» и жизнь Льва Толстого?
— Я думал о Льве Толстом как о герое пьесы. Потом добавилась Софья. Когда я заговорил с Миндаугасом Карбаускисом, он уже собирался ставить «Анну Каренину». Карбаускис предложил: а нельзя ли это сделать вместе?
Я несколько скептично отнесся к идее. Но, когда перечитал роман, понял: это правильное решение. Ранняя биография Толстого есть в сюжете «Анны Карениной». Но этот же роман потом каким-то образом мстил автору. Во всяком случае — влиял на его жизнь.
— То есть — твердой рукой написанная идиллия Левина и Кити рассыпалась в реальности?
— Я думаю, главная тема Толстого первой половины его жизни — семья. И главная тема его главной книги (а для меня это «Анна Каренина») — тоже семья. Ведь у Толстого, как и у Левина в романе, семья рождалась после катастрофы. Катастрофы сиротства. Они оба отчасти чувствовали себя в молодости как единственный человек, выживший после кораблекрушения. И вот — этот человек опять создает огромную семью…
Лев Николаевич создавал ее как некий идеал (Софья в пьесе говорит об этом). Как модель. Но идеальная модель обычно начинает распадаться, когда в нее входят живые люди. И вот вторая часть жизни: Толстой начинает тяготиться миром семьи, бежать — сначала духовно, потом физически. Полный развал мечты.
— И Софья Андреевна — жертва этого строительства идиллии?
— Там нет однозначных жертв. Все, что они создали, — они создавали вместе. И Толстой тоже жертва… Это часто бывает в семьях: человек считает, что имеет полное право на ближнего своего. Но другой этого права в такой полноте не признает.
И хотя Софья Андреевна говорит семье: Толстой нам не принадлежит, он принадлежит всему миру, но в глубине души — она борется за него со всем миром. Хочет вернуть то, что было в самом начале их пути, когда он был… полностью ее.
— Сцены «Анны Карениной» в спектакле — не инсценировка, а своего рода «сны о романе»…
— Конечно. Я брал те события, которые Толстым описаны в одном абзаце, и из них делал самостоятельные сцены с диалогами.
— А биографический материал? Скажем, письмо Льва Львовича матери, которое она читает перед финалом — в Ясной Поляне, летом 1917-го? Письмо о том, что он нашел путь к бессмертию: надо двигаться на Восток и впитывать энергию солнца…
— Оригинал чуть-чуть адаптирован для театра. Но все смыслы полностью взяты у Льва Львовича. Этой идеей он жил до конца жизни, думал, что опередил время, что его не поняли, а в будущем признают человеком, открывшим бессмертие. Это была очень интересная личность. Противоречивая. В 1930-х, до Второй мировой, он был очарован идеями итальянского фашизма. Писал письма Муссолини, настаивал, чтобы тот согласился, чтобы Лев Толстой делал его бюст. И бюст был создан.
— Тема ваяния Льва Львовича, его учебы у Родена идет через весь спектакль. Так же, как его доброта к матери. Особенно в лихорадочной, достоевской сцене, где Лев Львович, доктор Маковицкий и собака Маркиз ищут Софью Андреевну у железной дороги.
— Детям Толстого было трудно: в определенном смысле, они воспринимались как тени отца. В этом много преимуществ — но есть и травма. Льву Львовичу, возможно, пришлось тяжелее всех: быть другим Львом Толстым… страшная драма. Мне был очень интересен Лев Львович.
— А соединение Аксиньи из повести «Дьявол» и Черткова в единый образ «демона Софьи Андреевны» с кумачовым платком за голенищем — заложено в пьесе?
— Нет, конечно. Это была режиссерская идея Карбаускиса: присутствие в труппе Татьяны Орловой, блестяще сыгравшей «двуединый образ» Аксиньи и Черткова, дало такую возможность.
— Евгения Симонова играет Софью Андреевну совершенно бесстрашно, с полной самоотдачей. И ее героиню мучительно жаль, когда она сквозь слезы спорит с Чертковым, когда в Астапово пытается подойти к мужу сквозь толпу толстовцев. Даже когда в ярости стреляет в книжный шкаф… и смотрит, не повредила ли пуля старинный шпон.
— Евгения Симонова прекрасная! Она очень изучала Софью Андреевну. У нас был момент на репетиции: героиня перечисляет своих детей — и актриса оговорилась в порядке имен. Я подошел потом: «Евгения, вы ошиблись…» И она воскликнула: «Этого не может быть! Я помню всех этих детей, как своих!»
Когда актер не только органичен, но и интеллектуален, идет вглубь и хочет знать все, что стоит за его персонажем, — это высший уровень… Мне это иногда встречалось в мужчинах. Но такой подход к женской роли я вижу в первый раз.
Мне очень нравится пространство, созденное Сергеем Бархиным. В нем есть знаки традиции: стог сена у колонн, добротнейшая печка-голландка… Но и точно передан путь от традиционного театра — к сегодняшнему.
Ведь и действие развивается на стыке времен, от 1870-х годов почти до 1920-х. Толстой, всю жизнь ездивший верхом, в конце жизни ездил уже на велосипеде. Он словно завершает собой огромную эпоху — и уже одной ногой осторожно пробует новое время. То, в котором до сих пор живем мы. Каким будет это столетие — он, к счастью, не узнал.
— Недавно в Национальном театре Литвы знаменитый венгерский режиссер Арпад Шиллинг поставил вашу пьесу. О войне в Донбассе.
— Начало — о Донбассе. Потом она перерастает в булгаковскую, воландовскую историю. В Литве этот спектакль сочли очень радикальным: долго шли споры, можно ли такое показывать на сцене?
— «Такое» — что?
— Там много насилия. Не только физического, но и морального. Это жестокий спектакль. Темный, черный. Он о зле. Там есть метафора герпеса — зла, которое вылезает откуда-то, когда организм ослаб… Я писал о том, что зло — не где-то вовне, оно таится в каждом и ждет момента, чтобы выйти на поверхность. Спектакль называется «Великое зло».
А пьеса называется «Массара». Так зовут героя. Я взял прозвище актера, который играет главную роль: это знаменитый в Литве Валентинас Масальскис. В советское время он много играл в кино. Но тут есть и отзвук слова «Massacre» — «бойня, резня». Привкус смерти, войны…
— Герой — полевой командир?
— Сначала просто актер, выгнанный из труппы. Он из зала останавливает спектакль: «Что за дрянь они показывают? Это что — заказ Брюсселя?!» Начинает полемику: кто мы? Почему вечно подпеваем то русским, то немцам? Нас в Восточной Европе 200 млн человек, надо нам, наконец, проявить себя… Призывает идти на помощь украинским братьям. Кричит актерам: «Почему ты еще здесь?!»
Потом понимаешь, что он просто демон войны. Не те и не другие: третья сила, которая варит войну, варит зло. И, как вирус, ищет: здесь мы все сожрали, где еще можно выйти из-под земли?
— Что вы пишете сейчас — как прозаик и как драматург?
— Я долго писал роман-антиутопию. Но тут началась моя довольно активная жизнь как драматурга. И мне не хватало времени поставить последнюю точку в тексте. Роман шесть раз переписан. Я возвращался к нему через пару месяцев — и это уже был другой я, с другим опытом. Мне не нравилось сделанное, я садился переписывать… Не знаю, когда действительно закончу.
А сейчас собираюсь писать для Рижского национального театра. Это будет тоже антиутопия. О встрече свободного толерантного мира с другим — тоталитарным и мускулистым. Как свободному миру со своими правилами, своими принципами — дать ему отпор? То, что сегодня проживает Европа: может ли толерантный мир победить — и сохранить себя?
После парижских терактов я видел репортаж. Отец беседовал с сыном. Мальчик говорил, что ему страшно. Отец возражал: «Нет…» — «Но ведь у них есть бомбы». Отец воскликнул: «Зато у нас есть цветы!» Это серьезная дилемма: можно ли с цветами идти против бомб? Но если мы примем правила «других», мы тоже проиграем: мы станем ими.
— Мускулистое зло в пьесе можно точно определить?
— Я думаю, это будет некий микст. В том числе микст настоящего и прошлого. Что-то будет взято из России, увы. Но не только.
Елена Дьякова, «Новая газета»
Оригинальный адрес статьи
