Спектакль такой силы света сегодня увидишь не часто. Не просто живой, а — живительный, он распахивает портал сцены, отвоевывая у темноты притихший зрительный зал. Александр Мустонен создал световую партитуру органной сложности и стройности — лучи софитов словно вращают колесо жизни Ильи Ильича Обломова, скользя по стенам его немудреного, но такого уютного обиталища. Мягкая, теплая, пастельная сценография Сергея Бархина простроена как продолжение гончаровского текста, в котором краски — сам писатель не без иронии именовал себя «рисовальщиком» — всегда преобладают над звуками. Она основательна и невесома в одно и то же время: массивная добротная мебель, величавые фамильные портреты, напоминающая о детстве игрушка (то ли дымковская, то ли богородская), огромные окна, не пропускающие звуков извне, — все говорит о порядке, раз и навсегда заведенном хозяином дома. Даже пыль — ах, как же таинственно мерцает она в свете театральных фонарей, — которую персонажи время от времени выколачивают и вытряхивают из самых неожиданных мест, становится символом ненарушимости обломовского жизнеустройства. Мир, существующий за пределами возведенных Ильей Ильичем стен, сжат до размеров географической карты, такой непрезентабельной и скучной на фоне трогательных пейзажей идиллической Обломовки.
Но вестники из этого беспокойного мира то и дело врываются в тихую обитель мечтательного затворника. Персонажи, сыгранные Ильей Никулиным, обозначены емким словом «Другие». Многоликие и многоголосые — искусством перевоплощения актер владеет в совершенстве — они взывают, настаивают, теребят, требуют, пытаясь убедить мягкотелого на вид субъекта, что действуют исключительно в его интересах. Но сдвинуть с места этот «лежачий камень» им удается не больше чем на йоту. В толпе этих говорунов затеряется и главный возмутитель обломовского спокойствия — Штольц. Он появится на сцене всего на мгновение, чтобы передать друга в надежные руки Ольги Ильинской (Анастасия Мишина).
Режиссеру этот ладно скроенный, функционирующий без сбоев манекен ни для чего более и не нужен. Этот положительный во всех отношениях господин ставился в пример каждому следующему поколению школьников, на протяжении не одного десятка лет. Иван Александрович Гончаров сконструировал настолько хитроумную ловушку, что в нее до сих пор продолжают попадаться не только юные отроки, но и умудренные литературо- и прочие «веды». Но прошерстите роман вдоль и поперек, вы не обнаружите там ни единого указания на то, чем именно занимался этот универсальный гений, что конкретно сделал нужного и полезного для людей. Так примером чего является на самом деле достославный г-н Штольц?
А что же Ольга? Как и положено подлинно гончаровской героине, она напрочь лишена сентиментальности. Энергичная барышня лепит себе возлюбленного из того, что есть под руками, и Илья Ильич, очарованный ее настоянным на властности обаянием, позволяет себя переиначивать. Но только до известного предела. Отказаться от самого себя ради чувства, в наличии которого и у себя, и у своей избранницы он все больше и больше сомневается, Обломов не готов. Начитавшаяся умных книжек Ольга уже видит себя эдакой миссионеркой, чуть ли не посланницей, призванной вытащить любимого человека из омута сладкого ничегонеделания, пробудить для деятельной жизни, и она себе в этой роли очень нравится. Но любит-то она не вот этого конкретного мужчину, со всеми присущими ему слабостями и недостатками, а того «гомункулуса», который должен возникнуть в результате затеянного ею опыта по «перевоспитанию» этого тюфяка. «Я любила в тебе то, что я хотела любить в тебе, или то, что я вычитала, или выдумала», — не скрывает своего разочарования несостоявшаяся спасительница.
Но и любовь самого Ильи Ильича столь же иллюзорна — в искрящейся жизненной силой девушке он видит отблеск идеала, но даже стремление к нему отнюдь не является для него желанной целью. Ему гораздо приятнее — и спокойнее — чтобы мечта так и оставалась мечтой, столь же прекрасной, сколь и недостижимой. Свое тихое счастье он получит не то что без борьбы, даже без лишних движений, не вставая с любимого дивана.
В отличие от эмансипированной Ольги Агафье Матвеевне Пшеницыной (Ольга Ергина) разочарование не грозит, поскольку воздушных замков она не то что строить, и вообразить-то себе не умеет. Натура ясная и бесхитростная, она получила от судьбы самый главный подарок — точку приложения своей преданности, Илью Ильича. И плывет она себе по течению среди неизменных и неизбывных забот по хозяйству и хлопот об удобствах ненаглядного своего барина. И ничего ей больше для счастья не нужно. Как, впрочем, и Захару, этому неколебимому фундаменту обломовского бытия.
Согбенные плечи, шаркающая походка, надтреснутый старческий голос — и не узнать в этом брюзге и зануде харизматичного Анатолия Лобоцкого. Сказать, что Захар служит своему хозяину верой и правдой — не сказать ничего. Для него это единственно возможный способ существования. Дай ему вольную (что не так уж не вероятно, если учесть, что роман увидел свет всего за два года до отмены крепостного права), озолоти его — ни за что не откажется он от своих «цепей», которые для него суть не унизительное рабство, а нежнейшая привязанность.
Вячеслав Ковалев, с величайшей осторожностью двигающийся в рисунке, заданном режиссером, делает зримым, почти осязаемым парадокс Обломова, сформулированный без малого 130 лет назад Иннокентием Анненским: «этот слабый, капризный, неумелый и изнеженный человек, требующий ухода, — он мог дать счастье людям, потому что сам имел сердце». Беззаботный и безалаберный мальчишка вырос, но категорически отказывается взрослеть, все плотнее закутываясь в свой фантасмагорических размеров халат (как не залюбоваться этой откутюрной шуткой художника по костюмам Марии Даниловой). Отнимите у него все средства к существованию, он и тогда не ринется «на ловлю счастья и чинов», строя карьеру в поте лица, заискивая перед сильными мира сего или, на худой конец, подыскивая себе невесту побогаче. Он не станет работать локтями, чтобы урвать себе кусок пожирнее, чтобы прибежать к финишу первым. Одним словом, он ни при каких обстоятельствах, ни за какие блага мира не согласился бы поступиться чувством собственного достоинства. Не благоприобретенным, а врожденным.
Рискнем предположить — чтобы проникнуть в тайну «загадочной» души Обломова, Карбаускис воспользовался пушкинским афоризмом: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Илья Ильич всеми силами оберегает себя от яростного натиска окружающих: ни любовь, ни алчность, ни тщеславие не заставят его покинуть теплый, уютный уголок, где только и возможно жить в ладу с самим собой. Это ж какую силу воли надо иметь, чтобы изо дня в день отстаивать право жить так, как хочется. А вы говорите — лежебока.
Спектакль Карбаускиса — опыт смелый, более того — рискованный, как для режиссера и его единомышленников, так и для зрителя. А вдруг вслед за создателями спектакля, публике захочется взглянуть на пресловутую «обломовщину» под углом, сильно отличающимся от хрестоматийно-привычного? Или, еще чего доброго, задуматься о том, как часто на людей, события или явления мы навешиваем простые, чтобы не сказать примитивные, но такие удобные ярлыки, в стремлении разложить жизнь на простые схемы, гарантирующие стопроцентный успех на выбранном поприще, а потом в двух шагах от желанной вершины обнаружить, что и поприще не нами выбрано, и успех не сделал нас счастливыми.
Виктория Пешкова, «Культура»
