Иные пьесы сами подбирают себе названия. Даже если их автору кажется, что он сам это придумал. Вот, к примеру, «Русский роман». Вы (если вы, конечно, истинный израильтянин с незамутненным российской драматургией сознанием) сразу скажете: ну да, знаю, Меир Шалев. И не пьеса это вовсе, а как раз – ну да, роман. В русском переводе выходивший тоже, хотя и позже своего написания, то бишь 1988 года (кажется, случилось это на заре нулевых).
Но есть у шалевова романа тезка – уже полгода как минимум. «Русский роман» Марюса Ивашкявичюса, пьеса для театра; а может, и пиеса, которая, как написал бы Аксаков, обставлена лучшими артистами и очень хорошо слажена. С таким гениальным текстом, что обо всех прочих романах забываешь напрочь, испытывая блаженное ощущение новичка, прозелита, не читавшего Ивашкявичюса прежде, а теперь вгрызающегося в его словосочетания с патологической радостью, ab imo pectore. Причем осознаешь гениальность текста сразу же, с первого слова, произнесенного Софьей Андреевной – Евгенией Симоновой: «кстати».
Живущая в презумпции недоверия к благоверному Софья Андреевна виновата лишь в том, что некогда сунулась в пекло семейного счастья-злосчастья (до такой степени, что самым страшным проклятием из уст ее становится адресованное немилой дочери Саше «Чтоб ты вышла замуж!»). Ну а если уж говорить правду, то лишь в том, что стала женой гения. Так ее и не завершившего (цитата из пьесы). Пребывающего все отпущенное ему театральное – а может, и реальное – время в метафизической пустоте.
Ясная Поляна как урочище семьи, несчастливой по-своему; кожаные дневники Пандоры – мужской и женский; красные клоунские носы, пощипывающие за живое; исполненная забавности натуралистически озвученная собака из чьего-то полушубка; слитые в триединое тело Анна с ее Алексеями; и, наконец, апофеоз – финальная тайная вечеря толстова семейства. Всё это вместе склеивается в чудный спектакль, почти даже волшебный, где можно любого актера (а они здесь один другого лучше) затолкать в любую роль – как и поступает режиссер-фоменковец, мастер пластических партитур Миндаугас Карбаускис. А мы глазеем на диковинное это зрелище, на Майю Полянскую в роли нянюшки-экономки Агафьи, кою Марюс Ивашкявичюс наделил дивной речью-стилизацией под народный говорок; на Татьяну Орлову в двух ипостасях, мужской и женской, и в обеих – злейшего соперника Софьи Андреевны (будь то Чертков или баба Аксинья); на Мириам Сехон – Анну Каренину, а после и спутницу Льва Толстого-младшего Мадлен, зачитывающую письмо на чистом иврите; на Веру Панфилову – Кити и молодую Софью попеременно; на Алексея Дякина – то ли Левина, то ли Толстого; на Павла Пархоменко – красавчика Вронского и туповатого крестьянина; ну и, вестимо, на предельно достоверную Евгению Симонову. Так и не вывернувшуюся из лап Льва.
Но, пожалуй, главное в этом спектакле – интенсивность бытия. Та самая интенсивность бытия, что поразила некогда влюбленного в актрису Асю Лацис Вальтера Беньямина во время его московского вояжа. Ну а коли мы отчего-то вспомнили германского философа, продолжим его ассоциативный ряд – об ауре, которая в искусстве Карбаускиса и Ивашкявичюса отнюдь не исчезает. Напротив, аура эта усиливается: и толстовская, и брехт-литовская, и аура русского романа.
Лина Гончарская, портал «Culbyt. Культура бытия в Израиле и мире»
