ДО СПЕКТАКЛЯ
«Я вообще думаю, что когда Россия опять изменится, у людей появится нужда в ка-ком-то авторитете, и этим авторитетом будет именно Толстой – с его идеями, его незапятнанной репутацией и принципиальностью». Марюс Ивашкявичус.
Вот остались же люди – святые люди – с таким высоким отношением к России! Нужда уже появилась. Большая нужда. По Сталину. И по прочим, как сказал бы Лев Толстой, «Чингисханам с телеграфом». На каком же повороте истории с колоннады, со стога сена, с печки свалился духовный отец нации Лев Толстой? И кто тут виноват кроме Сергея Бархина – художника-сценографа «Русского романа» («РР»)?
Уже к 80-летию Льва Николаевича Толстого (1908 год) вся, как тогда любили писать, «мыслящая Россия» понимала, что после смерти ВПЗР* – противника войн, революций и церкви, находившейся под властью государства, но, с другой стороны – сторонника непротивления злу насилием – всё станет возможным. И даже неизбежным. И прежде всего – те самые войны и революции. Так и случилось.
Что же снесло эту плотину, которая должна была спасти мир от зла? Графиня Толстая. Софья Андреевна, урожденная Берс. Ее любовь. Вот о ней и о нем («Лёвушке») этот спектакль. Роман – по определению – это и объемное повествование о жизни и судьбах людей и – одно из значений – любовное увлечение. Поэтому «Русский роман» – это пьеса-перекресток, столкновение эпоса и чувства. Причем «на красный свет» в данном слу-чае перебегала дорогу по рельсам именно любовь.
ПЬЕСА
«Русский роман» – это своеобразная семейная сага, вариация на тему романа «Анна Каренина», в которой Лев Николаевич Толстой выступает не только как автор своего шедевра, но и как автор своей же семейной драмы. Бывают романы, построенные на жизни автора. Но бывают и такие, которые в будущем строят жизнь автора. Либо ее ломают. И тогда в этом слиянии реального и художественного автор становится самой трагичной фигурой своих творений». Марюс Ивашкявичюс.
СПЕКТАКЛЬ
Последняя премьера показала всем нового Карбаускиса. То, что последние его спектакли всё более сложносочиненные и сложноустроенные, – это, по-моему, очевидно. «Кант», «Плоды просвещения». И вот «Русский роман» – спектакль художественных открытий, иной работы над материалом, во многом изменившимися, выражаясь по старин-ке, художественными средствами и приемами. Похоже, что мы уже никогда не увидим прежнего Миндаугаса Карбаускиса. И никогда больше не увидим на сцене Маяковки entertainment, «развлекуху». Время Сергея Арцибашева окончательно ушло в прошлое.
ПРОЛОГ. ВЕЗДЕ И НИГДЕ
«Когда Лев Николаевич мне говорил, что Чертков самый близкий ему человек, я затыкала уши, убегала и плакала. Ведь 48 лет этим самым близким человеком была я». Софья Толстая.
48 лет совместной жизни. 13 детей. 25 внуков (на момент смерти ЛТ). И бегство Толстого ночью в конце октября 1910 года из этого «семейного гнезда» – Ясной Поляны. И запрет для жены проститься с умиравшим мужем. Толстовский запрет. Такая вот семья, такой уход, такая драма. Такая страна. Хотим спасти и образумить весь мир, указать ему путь к счастью, светлому будущему – но не в состоянии сохранить даже собственную семью.
За три с половиной часа перед зрителями пройдет вся жизнь Толстого – от женитьбы до смерти. Но это будет уже надломленная жизнь накануне и в момент ухода человека, пережившего духовный переворот, с выстраданным новым мировоззрением, пересмотревшим, в частности, свои взгляды и на личное счастье. Где самым близким ему человеком оказалась уже не жена – Софья Андреевна, а «толстовец», единомышленник Владимир Чертков. И это будет особый рассказ – рассказ, в котором главное место будет принадлежать не реальным людям, а героям произведений Толстого, где прототипы будут враждовать с рожденными ими персонажами, а исторические лица (только один раз сделаю оговорку – явленные все же нам драматургом, т.е. тоже плод воображения и фантазии, хотя и с учетом реалий времени и места) будут необычнее и фантастичнее вымышленных. Здесь Левин (Алексей Дякин – уютный и теплый как барская усадьба, с дворянской породистостью, убедительный и спокойно-рассудительный), Кити (Вера Панфилова – таинственно-женственная, с внутренней «колючей» болью и взглядом сивиллы), Анна Каренина (Мириам Сехон – инопланетный клубящийся туман, душевно-обнаженная, с удивительными вспышками обреченности и жертвенности в пластике) скажут нам нечто не менее важное, чем Софья Андреевна (Евгения Симонова) или Владимир Чертков (Татьяна Орлова).
ПРИЕМ
«Марюс [Ивашкявичюс], как автор, того же возраста, о котором говорит; он водит своими героями как Толстой; он заново дарит всем жизнь; он по-современному и с юмором заставляет персонажей незаметно становиться историческими лицами». Миндаугас Карбаускис.
Никакого сюжета в пьесе нет. Но в спектакле, в постановке есть сверхсюжет – Толстой. В «Русском романе» нет исполнителей ролей. Ни о ком нельзя сказать, что тот или иной актер/актриса играет конкретную роль или даже несколько ролей. Все существуют в пространстве спектакля, там нет единичного, там есть лишь общее. Например, кого играет Юлия Силаева (жаркая и ждущая мать-берегиня, дама-«бабетта» с чертиками в глазах), Юлия Соломатина (озлобленная «младшенькая» дочка – Александра Львовна, чей фанатизм пересиливает ее любовь к матери; сыграно с редкой характерностью, пламенем в глазах, перед нами прямо-таки террористка-смертница), Сергей Удовик (многоликий и в каждой своей ипостаси виртуозный) или Максим Глебов (профессиональный «доктор» и «железнодорожник» театра, всегда с мастеровитым блеском представляющий сиятельных и не сиятельных особ)? Правильный ответ: каждый из них играет «Русский роман» – весь в целом, хотя и отмеряя свою меру. Но у каждого из них не свой кусок пиццы от нарезанного дольками «РР», а своя ложка супа «РР», причем супа по-крестьянски – когда все черпают из одной супницы. Или, как сказано в пьесе: «Но если мы будем одно, мы будем переливаться – из одного в другое – и там уже будет неважно, где кончаешься ты, а где начинаюсь я». Именно так этот спектакль и сделан, и сыгран!
«Русский роман» вмещает весь мир Толстого. Спектакля с таким погружением в личный ад гения и при этом охватывающего самые важные коллизии и весь творческий круг авторского сознания позднего Толстого (и отголоски раннего) еще никогда не было на российской сцене. (Нельзя не упомянуть и музыку Гиедрюса Пускунигиса.) Никогда еще не была так ясна и видна душа творца как такового, незаурядного творческого человека-созидателя, не только, собственно, Толстого. (Осмелюсь предположить, что отчасти этот спектакль и про творческие мучения и картину мира самого режиссера.) Перед нами такое гигантское «яблоко» Толстого, с его лугами, родниками, ледниками и облаками. Нам разом достается весь Толстой, нас впускают в образный, художественный мир великого романиста. Но это мир без благолепия. Казалось бы, в этой творческой мастерской и лаборатории должен почивать на лаврах маститый автор с бородой-лопатой, и лобзиком «выпиливать» своих милейших героев, выпуская их «перышками», цветущими вишневыми или яблочными лепестками, наташими ростовыми порхать по страницам своих произведений… Но нет, это уже Толстой на переезде, на пределе, в вагоне третьего класса, больной…
РОЖДЕНИЕ ОБРАЗОВ
Левин: Нам бы дожить. Ты дальше… дальше читай. Там такое пойдет… ты увидишь…
Кити: (читает) Вижу. Бабы пошли.
Сзади выходят бабы.
Кити: А она что – не просто баба?
Левин: Сонечка, это роман…
Кити: Да вижу я – что я слепая… ясно, что это роман. И он у вас продолжается…
(почти плачет) Лёвочка, я буду плакать… я всю корректуру испачкаю…
Левин: Ну, хочешь – я ее вычеркну?
Кити: (резко нападает) Ах, значит, ты признаешь. Боже мой – это правда…
Левин: Да выдумка это, художество…
И вот начинают вылезать на свет божий «бабы». И не только. Из всего действия, из любых разговоров, мыслей – выползают, «как из маминой из спальни», кривоногие и хромые «умывальники» – заготовки персонажей, наброски образов, зарисовки, чаще всего, в силу своей отрывочности, незавершенности – страшноватые. И в этих черновиках всегда есть что-то чертовскОе или чертОвское. Вылезают – и начинают жить.
Когда смотришь на сцену, практически невозможно определить – кто в данный момент перед тобой: фантом, франкенштейн, картонно-фанерный силуэт, жуткая кукла или живой человек. Кто-то обрастает плотью и кровью, и уже в качестве персонажа романа или лица из реальной истории начала ХХ века получает голос и характер, а кто-то – бабой ли, мужиком ли, господином ли, пуделем ли, бэтманом ли – только штрихом мелькнет на горизонте. И даже булочки – булочки! – булочки! – поданные к обеду, могут оказаться лишь деревяшками – самыми натуральными, блин, тут-тук, я человек-паук.
И так весь спектакль: придуманные герои (Левин, Кити, Анна Каренина) – материализуются, а люди с биографией (Чертков) – дематериализуются, все резче проявляя свою демоническую, дьявольскую природу. Мир художника страшен, а сам художник безумен…
Спектакль-перевертень, с непрерывной сменой обличий. Женское (бабка Аксинья) обращается в мужское (Чертков, обе роли – Татьяна Орлова), аристократическое (Вронский) – в звериное (пес Маркиз – обе роли Павел Пархоменко – самое, пожалуй, совершенное создание этого спектакля, в полном соответствии с мнением самого Толстого: «Чем ниже степень развития существа, тем оно совершенней. Например, пудель более совершенен, чем человек. Человек же самое несовершенное существо»). Мир реальный, в котором, однако, нет живых и мертвых (умершие дети, Ванечка и Маша, садятся за трапезу, светом и голосом возникает сам Лев Толстой), прочерчивает полет существа фантастического (Бэтмен). А все условности сцены принимаются легко и выглядят так естественно (например, «окошко» в Астапово).
СОФЬЯ АНДРЕЕВНА. КОНФЛИКТ
«Бог – это нечто неподвижное. А мы – то подвигаемся к нему, то отходим от него. И вот, когда мы отходим, дьявол, который караулит, тут-то нас и хватает. Все равно как в нашей семье дьявол вселился в Черткова и погубил нашу семью. И я тогда подпала внушению дьявола». Софья Андреевна Толстая
Но есть в пьесе М.Ивашкявичюса один-единственный «живой», «настоящий», подробно прописанный с опорой на документы и воспоминания персонаж. Графиня Толстая. Евгения Павловна Симонова. «Самая неудачная жена гения в истории гениальности».
Изумительная роль, сделанная на пределе человеческих и актерских сил. Роль – памятник любящей женщине. Адская смесь крика и мольбы. И при этом героиня Симоновой испытывает те же мучения, что и все персонажи, выведенные на сцену Ивашкявичюсом и Карбаускисом. Всем тем, кто из «жизни», а не из творческой фантазии, кажется, что их сначала придумали, сочинили, а потом попытались вставить этот пазл в событийную канву чьей-то биографии. Каково при этом человеку, мнящему себя обычным орущим дитём – мужчиной или женщиной, оказаться в лапах этих гениев, готовых свернуть им голову, как курице, отправляемой в суп?
«Ты сочинил наше счастье, а потом туда вставил меня. И я не могла понять, что я неправильно делаю… А ты наблюдал, как я дергаюсь, и только охал, вздыхал, и уходил в свое сердце – к этой своей модели. Но это игрушка, Лёвочка, это не настоящее. Ты сочинил обман», – обращаясь к мужу, говорит в спектакле графиня Толстая. «Я прошу тебя… заверши меня».
И сила режиссера и драматурга как раз в том, что перед нами не западный байопик, не русская жезеэлка («жизнь замечательных людей») с отполированными деревянными словами, а странствие душ, удивительное блуждание героев между двумя мирами – настоящим и придуманным, которое позволяет раскрыть их характер с совершенно неожиданной стороны. И раскрыть как никогда глубоко.
Героиня Симоновой, неожиданно выброшенная под воздействием «тёмных» из жизни мужа, готова пойти на всё, чтобы вернуть интимную душевную близость с ним хотя бы в качестве персонажа (ведь это же она прототип Кити Щербацкой в «Анне Карениной» – она, она, она!), хотя бы в виде строчки из нового текста, которым увлечется Толстой, иллюстрацией новой книжки, заметкой на полях, многоточием, запятой… Но толстовский мир, несмотря на все ее старания, оказывается для нее закрытым навсегда. И в этом ее печаль, ужас и трагедия.
ЛЕВ ЛЬВОВИЧ. В ТЕНИ ГЕНИЯ
Еще одна важная тема и пьесы, и постановки. Над всем в спектакле нависает несчастье и обреченность. Мир рушится, земля уходит из-под ног. А еще всех накрывает тень гения. И тяжесть этой тени физически ощущается. Она паровозом проезжает по судьбам, заставляя бежать от себя, от семьи, из страны, чтобы где-то в чужой стороне попытаться вновь собрать по кусочкам свою идентичность, свою личность.
Все в «РР» под гнетом гения, но главным страдальцем здесь выступает Лев Львович (Алексей Сергеев). Он идет на бунт, пытается преодолеть силу толстовского притяжения – еще бы, ведь и он Лев Толстой! Именно он бросает в адрес Льва Николаевича самые резкие слова: «Нет, ты не муж! Ты – дрянь! Она [мать] права – ты убийца. Ты не умеешь любить!» Секретарь Толстого Валентин Булгаков так отзывался о Льве Львовиче: «…неприкаянный, разболтанный и непостоянный, а в общем, никчемный и жалкий человек».
И этого обиженного, завистливого, творчески несостоятельного эгоиста да еще и с какими-то завиральными идеями (последняя сцена спектакля) играет добрейший, милейший, послушный Алексей Сергеев. И мне, конечно, очень жаль, что эту роль не сыграл Даниил Спиваковский. Здесь так не хватает его чертовщинки, инфернальности. Вот этого инферно, которого особенно много у Черткова в выдающемся исполнении Татьяны Орловой, так не хватает у Льва Львовича, уж больно он получился блинным и румяным.
Правда, в одной сцене он очень на месте. Одной из лучших в спектакле – на том самом «посмертном» обеде с деревянными пирожками, c бабушкой-родиной, подлинной как старинная икона, и самой молодой в спектакле Майей Полянской, где нет живых и мертвых, и летучей мышью проносится Бэтмен. Еще среди шедевров спектакля и «Анна на краю», где дается, может, вообще лучшая характеристика Анны Карениной, которую я когда-либо встречал: «Я создана не для жизни. Я создана для любви». Остаются в памяти и красные перчатки, и «бросание под поезд», и будто связанные в один узел «каренинцы», которые так хотят предотвратить беду. И, конечно, сцена на станции у смертного ложа Толстого.
ФИНАЛ. БЕССМЕРТИЕ
«И как же мне трудно думать, что вы там остались одна. Одна – в нашем старом до-ме... В этой безумной стране, страшной нашей России, где царствует хаос и ...» Из письма Льва Львовича Софьи Андреевне из Сан-Франциско. 17-й год.
____________________________________________________________________________
Леонид Соколов, блог «Живой журнал»
