Новая драма. Модно? Или уже проходит потихоньку мода на чернуху отчаянную, беспросветную, на пьесы про поедание человечины в блокадном Ленинграде, про беременных бомжих, рожающих на помойках, про тотальное российское пьянство, про пустоту и бессмысленность русской современной жизни? На имитацию жизни, «гипер-реализм», игру в правду? Хотелось бы верить, что проходит. Потому что вот явилась же пьеса «Любовь людей» юного Дмитрия Богословского и наполучала сразу множество наград на конкурсах драматургии. Вроде тоже новая драма, и в пьесе этой – русская сегодняшняя деревня, где - да - и пьют, и бьют, и матерятся. Но еще и любят. Любят до смерти. До самого настоящего смертоубийства любимой и себя. Любят детей своих - и младенцев, и взрослых, которые для матерей навсегда дети. Любят тепло, любят заботливо. Жизнь. Не очень светлая, но и не пустая.
В спектакле молодого режиссера Никиты Кобелева холодно, что, впрочем, предопределено подзаголовком пьесы: «жизнь в преддверии зимы и ожидании лета». Холодно и бесснежно, хотя герой часто говорит о том, что снега нынче много. Снег здесь – белая пачкотня краски из тюбика, пена из огнетушителя, слово «зима», выведенное белым на стене. Снег есть - и его нет. Так же, как и преступление главной героини, чей муж, алкаш и мучитель, исчез, пропал, будто испарился. Не сразу Люся (арт. Юлия Силаева) признается Сергею (арт. Алексей Фатеев) - долговязому милиционеру, однокласснику ее бывшему, влюбленному в нее долгие уже годы, - что не пропал ее муж, а убила она его. За муку жизни с ним убила: за побои и насилие. Подушкой в постели придушила, вдрызг пьяного. А тело порубила потом топором и скормила свиньям. Леди Макбет Мценского уезда такая, на сегодняшний лад. Так в чем же этот «лад»? Что нового? Зачем нужно было писать «Любовь людей», когда Лесков давно написал про всё это русское, мучительное, страстное отношение к жизни и смерти?
А новое в том, что на самом деле не убивала Люся. Нет. Придумала она все это. И чем страшнее придумывалось – и убийство-задушение, и скармливание свиньям расчлененного трупа, - тем ярче месть становилась, тем отраднее она для Люси.
Есть в спектакле любопытная деталь: маленькое оконце в стене, врезанное, будто не к месту, скрывает за занавеской… телевизор. Телевизор в окне. Окно-телевизор. Но включенный, он дает почти всегда сетку помех, межканалье, неопределенную бесконечность, мистическую рябь. Тот космос, в который несется душа, переполненная страстями, ищущая выхода из непреходящей муки.
Останутся матери на руках с внуком. Останется друг Сергея Иван, добрейшая душа, женин подкаблучник, увалень (арт. Максим Глебов). Бывало, выпивали вместе, ссорились-мирились, ох, просил он друга и не помышлять о Люське, чувствовал – не к добру. Останется с Иваном жена его Настя (Оксана Киселева) - и будут мыкать они свою бездетность дальше. Останется в деревне продавщица Маша (арт. Анна-Анастасия Романова), у которой было завертелся роман с деревенским удачником Чубасовым (арт. Алексей Фурсенко) - и как было бы хорошо, если б не влюбился он там, в Москве, где находит неплохие заработки на стройке, в красивую крановщицу Ольгу (арт. Нина Щеголева). Останутся, чтобы жить. И любить. Потому что нет без любви жизни. И останется тот неправильный, неисправный, как вся их жизнь, телевизор, что открывает путь в безграничье, в темноту, в тайну.
В спектакле «Любовь людей» много пьют. А как же - деревня, в деревне пьют. Да и в городе тоже. Сама собой напрашивается параллель. В зубах навязший звягинцевский «Левиафан». В фильме пьют. И злобствуют. Все как один – мрази. Даже дети. Власть – основной «отрицательный герой», то есть, виноватый – вот он, явен, могуч, непреодолим. У Кобелева отрицательного героя нет. Даже Николай, исчезнув, обратившись бесплотным воспоминанием, становится чист, светел, ясен, каким бывал в реальной жизни в часы трезвости, когда желал лечиться, дабы быть примерным отцом и мужем.
В пьесе Богословского и - во след - в спектакле Кобелева вообще не найдешь однозначности. Люся – преступница или страдалица? Было все же убийство или нет? И главное – счастье вообще возможно у людей? Вопрос классической литературы. Оно вообще есть, счастье-то? Но даже если невозможно, даже если люди, эти люди не умеют быть счастливыми, без любви они жить не могут. И любовь эта – бездна. Но бездна – тьма ли это?
И, может быть, так прочитал спектакль лишь автор этих строк? И на самом деле Люся неделю кормила свиней плотью своего урода-мужа - и не земля на авансцене, а грязь? И здесь – та самая игра в правду, та самая новодрамовская темная имитация жизни?
Но любовь-то – свет?..
Алла Татарикова-Карпенко, «О-культуре»
Оригинальный адрес статьи
