«Согласно проведенному опросу, увеличивается число россиян, которые не помнят событий недавнего прошлого. Об этом сообщает Левада-центр…»

И ум не здрав, и память не тверда. Стало быть, завещание потомкам ими же будет признано недействительным? Да и что завещать? Мудрец М.М. Жванецкий сказал: «Нам нечего передать вам, кроме торговых связей. Кроме приписок, подлогов, краткого содержания частного определения, анализов, рентгенов, обваливающихся потолков, стонущего пола, зависти, плохих воспоминаний, незнания предметов, обычаев, нации». Ценности и ценное поделят, а вымученное «ценностное» признают выморочным. Наследие — не наследство, его не продать, потому оно и не требуется. От забывчивости до беспамятства — несколько воспоминаний, затертых новыми впечатлениями. Место на человеческой «карте памяти» ограничено, ее приходится вычищать. На «карте памяти» (истории) страны места больше, но и ее ежедневно подчищают: «век нынешний» обновляет и перезагружает «век минувший». Свидетельства остаются в мемуарах, ограниченных тиражом и интересом, документы и факты урезаются в хрестоматии, а оттуда, пройдя фильтрацию, дистиллированными попадают в тесты для школьников. Так прошлое в настоящем, хотя и обрастает вариантами (a,b,c,d), но требует только одного верного ответа. Верного не истории, а курсу. Курсу истории. Чем дальше в будущее, тем больше вопросов из прошлого и к нему. Ответы-формулы заучиваются, но на вопросы не отвечают. Поэтому все, что не сводится к единому знаменателю, сводится на нет. Бумажное оцифровывается и изгоняется из памяти «одним кликом». Сжигать затратнее и рискованнее, вдруг уцелеет, вдруг и правда написанное не вырубается топором и не сгорает? Приходится все начинать с tabula rasa, но не с чистого листа, а с выбеленного, замазанного, загрунтованного.

Но как ни вычищай, а прошлое все равно проступает через весь «перегной, осадок, культурный пласт». Годы перетекают в буквы и цифры, летоисчисление ведется по страницам энциклопедий и справочников. Обезличенная история переживает своих писателей и персонажей, да и хранится лучше (под грифом «секретно») и дольше, ибо хладнокровна. Из уст в уста чаще передаются болезни, чем предания старины. Семейные традиции, история семьи на фоне Истории, байки, присказки, скрепочки, собирающие за столом три-четыре поколения, которым всегда есть о чем поговорить, исчезают. Так стоит ли сетовать на отсутствие духовных скреп? Семейные связи, кровные узы, оказалось, перерезаются также легко, как пуповина. Размениваются квартиры, продаются вещи, теряются фото и письма, вырубаются семейные древа. Продолжают жить члены семьи, но не семья. Рождаются новые под той же фамилией с той же пропиской, но вымер род, да и свежеотделанную жилплощадь родовым гнездом не назовешь. Все разлетелись.

История противопоказывает забывчивость, показывая (регулярно) к чему она может привести: воспоминания нужны как напоминание… Литература выписывает рецепт: «Вот розмарин — это для памятливости: возьмите, дружок, и помните. А это анютины глазки: это чтоб думать». Цветы для профилактики. На могильных цветниках оздоровительного эффекта не оказывают, но смотрятся красиво. Запоминаются.

«Время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии», — писал И. Бродский. Но как быть с памятью умершего? Она умирает вместе с ним и в лучшем случае заменяется памятью о нем. К чему хранить чужие воспоминания, ворох бы своих разгрести?.. В театре им. Вл. Маяковского память хранить умеют. Это показал не только прошлый, юбилейный, сезон, но и нынешний. От своего прошлого здесь не отворачиваются и не оглядываются на него, прокладывая новый путь, которому со старым не по пути. Напротив, в прошлое здесь пристально вглядываются, отдают ему должное (спектакль «Девятьподесять»), а иногда и воздают по «заслугам» (спектакль «Маяковский идет за сахаром»). В нынешнем сезоне прошлое и вовсе решили реконструировать. Спектакль режиссера Никиты Кобелева «Бердичев» — попытка не переосмыслить, но осмыслить прошлое, восстановить его по фрагментам, отголоскам, обломкам.

Воскресить из небытия для начала пришлось пьесу Фридриха Горенштейна «Бердичев». Написанная для театра, без надежды быть поставленной (автора с мировым именем тогда не печатали), она пролежала на полке почти 40 лет. Книги по сравнению с пленкой, например, оказываются более живучими: фильмы и записи спектаклей смывали, отправляя в небытие, обрекали на забвение, книги же пылились, отлеживались, веря, что им «как драгоценным винам настанет свой черед».

Случай «Бердичева» не в том, что автор пьесы не дожил до премьеры, а в том, что пьеса пережила город, о котором повествует. Театр справедливо позиционирует премьеру как мировую, в этом видится не громкость и сенсационность, но еще одна заметка на полях истории нашей страны, не терпевшей выскочек — «сорняков».

«Бердичев», вынесенный в название пьесы, — город почти мифический, изустный, не существующий сегодня. Есть, конечно, город с тем же названием и на том же месте (в зарубежье, по нынешним границам), но пьеса не о нем. Она о том, кто и что были на этом месте с 1945 по 1975 г. Пьеса имеет хронологию, спектакль следует ей с документальной точностью. «Бердичев» — только по форме пьеса, но по сути — воспоминания автора сценариев «Соляриса» и «Рабы любви», диалогов «Андрея Рублева», прозаика и острослова, отторгнутого своей страной. Известно, что во время войны, уезжая из Бердичева в эвакуацию, его мать умерла в дороге. Горенштейн был отправлен в детдом, а после войны воспитывался в доме сестер его матери — Рахили и Злоты, ставших главными героинями его пьесы-мемуаров, произведения многостраничного, густонаселенного персонажами (по нынешним компактным меркам), состоящего волею автора из 3 действий, 8 картин и 92 скандалов.

Для внимательного прочтения «Бердичева» одного театрального вечера мало. Строго говоря, это пьеса именно для чтения, со множеством деталей, повторов, с желанием выговориться, не позабыв никого, как в старых письмах в деревню, где, приветствуя, перечисляли всех родных и соседей. 30 лет уместились в пьесе в трех действиях, в спектакле — в трех с лишним часах. Число картин сократилось на 2, число скандалов аж на 24, но благодаря умелой инсценировке ни белых пятен, ни зазоров, ни недомолвок в спектакле нет. 30 лет, или, как говорят в постановке, «отрезанные годы», воспроизводятся во всех подробностях. В этом заслуга сценографа спектакля Михаила Краменко, точных до мелочей костюмов Натальи Войновой и дивной музыки Ави Беньямина.

 (c) Галина Фесенко

«Бердичев» начинается с паузы, которую в старое время зрители обязательно заполнили бы аплодисментами. Аплодисментами художнику. На сцене не просто воспроизведен, но воссоздан во всех подробностях быт коммунальной квартиры, где нет никакой бутафории. Здесь господствует время, его приметы и предметы: от старого звонка до механической мясорубки, от массивных и уютных шифоньеров и буфетов до портрета Сталина и бюста Ленина. Все предметы подлинные, старые, а не искусственно состаренные. Сценография дотошная, как и программка спектакля, в которую, оформленную старыми разрисованными фото (так случается, когда детям попадает в руки семейный альбом), обрывками писем и клочками ткани (в спектакле, как в том анекдоте, «немножечко шьют») вложены дополнительные материалы об авторе и его городе. Про автора подробно написал Юрий Векслер, консультант спектакля, председатель Горенштейновского общества в Берлине. Про город сказано самое необходимое — из энциклопедии, т.е. не от первого лица, и это важно. Важно, что в этом городе Житомирской области в 1897 г. жило около 40 тыс. евреев (80% населения), в 1939 г. их осталось 23 тыс., а в 1944 г., после освобождения города от немцев, зарегистрировано было только 15 человек. После войны и возвращения из эвакуации в 1959 г. евреев насчитали уже 6 тыс. Сегодня в городе их около 300 человек.

Цифры для этого спектакля важны чрезвычайно: тут и пятый пункт, и тумбы с датами-титрами (привет от спектакля «Копенгаген», поставленного художественным руководителем театра Миндаугасом Карбаускисом); мелькают 1945, 1946, 1947, 1956, 1969, 1975 гг., — идут по нарастающей, а число персонажей — по убывающей. Актеров на сцене все меньше, фотографий на серванте все больше. «Сколько нас осталось?!» — восклицает Рахиль в спектакле, и это не просто крик отчаяния, но резонный вопрос. Спектакль отвечает на него с документальной и ужасающей точностью.

В минуты молчания говорят предметы и глаза людей, стоящих за прозрачной дверью и смотрящих в зал. Лишь один персонаж «от автора» (впрочем, это и есть сам автор, поместивший себя в пьесу и одновременно следящий за ее перипетиями со стороны), сидит за столом и устраивает публике обзорную экскурсию по городу, в котором венчался Бальзак. На сцене маячит главная достопримечательность — водонапорная башня. Но напирает здесь не вода, а время. Еще пару мгновений, чтобы собраться с мыслями, выдохнуть, и оно в спектакле начнет свой бег. Двери открываются.

С первых слов, с первых жестов кажется, что не было никаких минут ожидания, трех театральных звонков, номерков и буфета. На ближайшие три с половиной часа жизни персонажей и внимание зрителей занимает лишь один буфет, установленный в центре комнаты. Будут меняться (постоянно, благодаря четкой и быстрой команде «дзанни») декорации и персонажи, но буфет не сдаст своих позиций.

 (c) Галина Фесенко

На сцене каждый занят делом, разговоры здесь — тоже дело, притом первостепенной важности. Больше всех говорит, ибо умеет мастерски заткнуть рот другим, Рахиль Капцан, урожденная Луцкая (фамилия матери Горенштейна — Прилуцкая). Капцан на идиш значит «оборванец», но наперекор фамилии героиня пытается урвать от жизни все, что та отняла у нее: мужа, родню, покой. Муж ушел на фронт и геройски погиб, хотя имел бронь, а на улице то и дело раздается «евреи не воевали» и т.д. По Б. Слуцкому:

Евреи хлеба не сеют,

Евреи в лавках торгуют,

Евреи раньше лысеют,

Евреи больше воруют.

Евреи — люди лихие,

Они солдаты плохие:

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в рабкопе.

Впрочем, в спектакле нет никакой поэзии, говорят откровенно и громко — жиды. Жиды тихо и между собой (память о погромах не стирается) говорят о «гоях», не жалея и соплеменников. Не дай Бог попасть «к Рухеле в рот», перемолотит, так что век не забудешь, так что лучше с ней «не начинать». Знаменитых еврейских проклятий звучит в спектакле великое множество. Здесь, в шумном галдящем доме, мечты о тихой или хотя бы мирной жизни не сбываются, а вот проклятия бывает, что «и да».

Роль Рахиль становится практически бенефисной для актрисы Татьяны Орловой, ибо она затмевает в спектакле всех. Дело не столько в сочном языке ее реплик. В подобных колоритных ролях легко впасть в пародийность, заиграться с акцентами и интонациями, скатиться в эстрадный юмор. Карикатурность могла бы снискать легкий успех у публики, на котором, впрочем, три с лишним часа продержаться трудновато. Умения рассказывать еврейские анекдоты в спектакле о главном городе всех анекдотов недостаточно. Рахиль Татьяны Орловой балансирует на грани, но не идет на поводу у аплодисментов, прерывающих действие. Эта роль для актрисы не комедийная, но в полной мере драматическая. Рахиль Татьяны Орловой — гвоздь и стена спектакля, на ней здесь все держится. Людям, избегающим труднопроизносимых имен и неловко выговариваемых отчеств она легко (чего это стоит!) противопоставляет один контрольный вопрос: «С какого года вы в партии?» У Рахили мандат и громкий четкий голос. Полуграмотная, она-таки знает, что может дать отнявшая все советская власть. Вера Рахиль в нее незыблема, как и ежегодное осознание хрупкости ее основ. Как ее библейской сестре, ей некогда оплакивать судьбу потомков. Вместо знаменитого «плача Рахили» здесь — цепкий, усталый взгляд и вечная боеготовность. В хорошем видится подвох, добрая весть воспринимается с недоверием, в переменах к лучшему высматривается очередная катастрофа. Не грубая, но огрубевшая, как ее руки, Рахиль никому не даст в обиду своих домочадцев, порвет за них, в порыве и запале даже в голодное время сыплет на голову «врагам» муку (пудру?) и брань. Притихшие домочадцы робко будут собирать с пола эту муку-пудру. Молчат, ибо знают, что и им от Рахили достанется. Никого не обойдет ни язвительным словом, ни вниманием. Но и любит она также яростно, как негодует: рано ушедшего мужа — всю жизнь, предающих детей — всем сердцем. Любовь эта эгоистична, агрессивна, но нет ее святее.

(c) Галина Фесенко

Рахиль — столп, кремень, хранительница семейной памяти. Актриса открывает шкаф, достает оттуда предметы одежды: каждый принадлежал тому, кто в пьесе не значится, о ком только вспоминают. Впрочем, нет — помнят всегда. Такова национальная черта еврейского народа: пока живо имя человека, жив и он. Вот пальто матери, пиджак отца, шинель мужа — каждую из этих вещей развешивают на спинки стульев в левой части сцены. Угол памяти. Многое здесь будет меняться, а он останется неизменен. Только стульев прибавится. Другая сторона памятливости Рахили — злопамятность. Ничего и никому не забывает, и «если скажет, так это сказано». Слова не договариваются (особенность речи), а смысл зашкаливает.

Варят варенье, готовят из ничего «что-то вкусное», ничего не выбрасывают. Что-то должно оставаться или на черный, или на красный день календаря. Каждый день чем-то выпачкан: скандалы, заботы, крики, гвалт. Вещи здесь берегут не от скупости. Вещи переживают людей, напоминают о них, к каждой вещи в нагрузку идут воспоминания. Отсюда чашки из разных сервизов, стулья из разрозненных гарнитуров, а все вместе — дом. Иногда сумасшедший, всегда уютный, частенько душный, но всегда ждущий. Тикает счетчик (и если «света нету, надо спать»), подсчитывает деньги Рахиль (мысль как прокормить и выучить детей стучит, как часы), обсчитывая сестру. У той, Злотки (прекрасная работа Татьяны Аугшкап), золотые руки — шьет по последней моде. Год за годом меняются на сцене журналы мод и фасоны платьев, Злотка же, кажется, шьет по-старому, но все всегда довольны. Потому и довольны, что так нынче не шьют… Злотка — полная противоположность сестре: причитает, стонет. Ссорятся сестры, но ближе и роднее их нет.

Время делает свое дело. Мелькают годы-титры. Меняется интерьер: появляются холодильник, телевизор (вместо пузатого маленького — большеэкранный). Дом ветшает, а вещи обновляются. На месте еврейского кладбища разбивают парк, уничтожая могилы. Все больше фотографий и пустых стульев, потому что все меньше людей. Сестры из большой комнаты перебираются (вытесняются вздорным зятем) в маленькую. Им сулят куда меньшее последнее пристанище. Разбухают ноги. Предают руки. И вот уже коржик нужно размачивать в чае и проверять, хорошо ли лежит телефонная трубка: дети-внуки не позвонят, экономят, потому Рахиль тратит почти всю пенсию на ежедневные звонки. Меняется облик сестер, а головы остаются светлыми — и не потому что седые. Две сестры держат пуховку, сдувая пудру друг другу на волосы.

(c) Галина Фесенко

Они стареют, минут в запасе все меньше, но по-прежнему ни одной свободной. К большим проблемам выросших детей прибавляются маленькие беды внуков, — и все это выносят они на своих спинах. Говорят, год прожить просто, но как же трудно прожить день. В заботах о других, кажется, нет уже времени на заботу о себе, но режиссер заботливо дарит персонажам спектакля эти мгновения у зеркала. Не по календарю, а по нему замечают время сестры. Они женщины, пусть и выпала им мужская доля: вместо украшений у них — медали за доблестный труд. Вот и выросшая дочь Рузя (Зоя Кайдановская) глядится в зеркало, прикладывая старое свадебное платье. Тут только и замечает, как изменилась, как из старшей дочери превратилась в постаревшую, располневшую женщину. Ее крикливый муж (яркая роль Виталия Гребенникова) комплексует из-за своего еврейства и желает быть «из перерусских русским», заискивает перед русским собутыльником, распевает ему на радость антисемитские песни и справедливо получает в благодарность от «гоя», т.е. гостя, в глаз. Сын Гарик (Владимир Гуськов) тем временем ухаживает за «гойкой» с сомнительной родословной. Поколение за поколением дети не воспринимают традиции отцов, мнят их предрассудками. Так и некоторым молодым актерам в спектакле пока не вполне удаются их персонажи.

Но это, впрочем, дело времени. Зато есть в спектакле особые работы актеров, пусть в микроэпизодах, но не отметить их нельзя. Такова работа Марии Болтневой в роли Фани Бойко, еврейки, вышедшей замуж за русского, который не выдал ее во время войны, но довел до самоубийства после. В целом эпизоде свадьбы (несколько затянутом), в котором, однако, зритель чувствует себя гостем, особо обращают на себя внимание восседающий во главе стола уникальный Ефим Байковский и очень точный в роли Пынчика, двоюрдного брата сестер Луцких, Вячеслав Ковалев.

(c) Галина Фесенко 

Никита Кобелев, чувствуется, влюбился в персонажей Горенштейна. Сквозь желание режиссера быть документально точным проскальзывает умиление происходящим на сцене. Им и вызваны отдельные длинноты спектакля. Но эта увлеченность дорогого стоит. Она родом не из детских воспоминаний, не из ностальгии — у режиссера в силу молодости не может быть таких воспоминаний. Он отнесся к «Бердичеву» не снисходительно, но с уважением, трепетно пролистал страницы жизни вымершего города. Не было у режиссера личной заинтересованности, привязанности и рефлексии, которыми грешат подобные по теме и настроению постановки. Оттого спектакль о жизни еврейского местечка не выглядит местечковым. Есть в нем и еврейская свадьба, и застольные песни на идиш, и звучащая на пластинке «Темная ночь» М. Бернеса, и песня о Сталине и из песен этих слов не выкинешь. Есть и танцы, и вкусный запах (повторюсь, никакой бутафории), и склоки бердичевских евреев с одесскими, и урок того, как надо рассказывать анекдоты, вернее, какие надо, а какие не надо. Смех и страх за этот смех всегда идут в одной связке — таковы уроки прошлого. Еврейский анекдот или хохма — это прежде всего мудрость и печальная опытность, а потому вспышки смеха в спектакле часто гасятся осознанием того, над чем предлагают посмеяться. Так, лозунг за равноправие наций сочетается с борьбой (самих евреев в том числе) с сионизмом. Рахиль отказывается подписать письмо в защиту патриотов Испании, которое ей приносит школьник. «Я ничего не подписываю», — отрезает она и идет узнавать у соседей, как поступили они. Волнуется. Рахиль ругает Злотку за вырезанный из газеты для выкройки портрет вождя. Сегодня известно, скольких «отрезанных лет» это могло им стоить. Теперь это смешно, а тогда было не до смеха.

«Бердичев» — история рода-племени и страны, и верности всем им. Пьеса Горенштейна, конечно, рассказывает о родственных связях на фоне лихорадочной эпохи, о семье как таковой, как примере, как зеркале, в котором отражались «решения партии и правительства». Но этот рассказ невозможен без ключевой для писателя темы национальной «ограниченности» как способа выживания и национального «перебежчества». И очень правильно, что режиссер доработал предшествующий финалу эпизод. Он вывел на сцену всех ушедших с нее (из жизни) персонажей. Их вереница блуждала по меняющемуся городу, не узнавая его. Нашлось в нем лишь одно знакомое место — квартира Луцких. Немые взгляды вторят автору: «Можно отречься от своих идеологических убеждений, но нельзя отречься от собственного носа».

Бердичев, по мнению (знанию) автора, уже не тот, что был раньше. «Бердичев» — это рассказ о постепенной и несомненной гибели города. Побывавшему в Бердичеве режиссеру, по его словам, отыскать город Горенштейна не удалось. Он нашел его на страницах книги, бережно перенес на сцену и запечатлел. В конце спектакля все персонажи собираются на сцене и делают фото не на память, но для памяти: мелькают вспышки, щелкает фотоаппарат и история обрывается.

(c) Галина Фесенко 

Фотофинал выглядит «приставным», вынужденным в силу хронометража. После понимаешь: в «Бердичеве» не нужно играть финал, его сыграла жизнь. Город подытожил сюжет пьесы — распался. В последнем акте на сцене возникают обломки водонапорной башни, ее снесли, снесли в дом к Луцким. Дом, сложенный «из обломков библейских камней и плит, как бродяги складывают себе лачуги из некогда роскошных обломков автомобилей и старых вывесок». На заднике сцены видны останки водонапорной башни, из-под нее выбили фундамент. Основы потеряны. Оставившее город поколение уехало «налегке».

Время нельзя пережить. В нем можно только выживать, как это делают персонажи пьесы. Им некому помочь. На память, как на помощь, приходят лишь воспоминания: добрые «памятки» помогают пережить трудности, горькие учат ценить момент. А есть ведь и память сердца, оно тоже стучит без умолку. Все хорошее остается в прошлом. День за днем. Хорошо не будет, будет, как в том анекдоте «так плохо», или «ТАК плохо». Только памятью и можно остановить «прекрасное мгновенье», пережить его вновь, обманув время. «Бердичев» умирал на сцене год за годом, как день за днем умирает человек. Суть спектакля проста: если не остается ничего, кроме жизни («Какой?» — «Никакой!»), то и надо жить. Жить, помня, и так, чтобы было, что вспомнить и чтобы помнили.