– Ольга, для вашего репертуара роль Миссис Хиггинс небольшая, но интересно, что именно за нее вы получили премию «Звезда Театрала». Что эта награда означает для вас?
– Когда зрители отдают за твою работу тысячи голосов (вне зависимости от того, большая роль или маленькая) – это, несомненно, тебя окрыляет. Без лишней скромности могу сказать: мне приятно получать театральные и кинонаграды. Меня это бодрит.
Иногда спрашивают: «Что такое для вас популярность?» И я отвечаю: это хорошо сделанная работа, благодаря которой тебя запомнили, ведь в зрительском признании ты нуждаешься в любом возрасте и на любом творческом витке. Это значит, что огромный труд, который проделали вы с режиссером, не прошел понапрасну. Я очень благодарна нашему патриарху Леониду Ефимовичу Хейфецу за столь интересную и отчасти хулиганскую роль.
А если говорить о признании, то ко мне театральные премии пришли достаточно поздно. Первую солидную награду («Хрустальную Турандот») я получила в 50 лет – за роль Москалёвой в «Дядюшкином сне», потом появились и другие награды. Но вне зависимости от того, замечают тебя или нет, я часто хожу на торжественные церемонии – болею за своих коллег, радуюсь их победам, и всегда приятно услышать, как со сцены называют твой родной театр, и ты ощущаешь себя причастным к этому торжеству. А получив «Звезду Театрала», я вдруг обнаружила, что за меня болели не только зрители, но и все мои друзья – коллеги по нашему актерскому цеху. Сколько поздравлений я получила – не могу вам передать!
– Вы сыграли множество ролей, но одни подкрепляются наградами, многочисленными рецензиями, а другие остаются не столь заметными. Насколько этот момент важен для вас?
– Не замечают сейчас – заметят потом. Это вообще не должно составлять острой проблемы для артиста. Во всяком случае, так воспитывали нас педагоги. Как по Булгакову: никогда ничего не просите – сами придут и всё дадут. Мы все – во власти сложнейших процессов, которые называются «природа творчества» и что-либо прогнозировать в столь зыбкой сфере довольно сложно. Первый спектакль, как правило, еще сырой, но на него пришли критики и вынесли свой вердикт. К восьмому-десятому спектаклю постановка стала на ноги, задышала совершенно иначе, сместились акценты в актерской игре, но критиков уже и след простыл, и твои усилия остались незамеченными профессиональным сообществом…
Обижает ли это меня? Тревожит? Нет. Никогда. Я почему-то всегда уверена, что «досочиняю», «доделаю», «доточу» свой образ, и поможет мне в этом не критик, даже уже не режиссер, а именно зритель.
Меня, кстати, порой удивляет другое. Ну, не заметили ту или иную актерскую победу – понятно. Но ведь бывает, что победы никакой нет, но есть шумиха, скандал, эпатаж или что-то подобное, и это вызывает просто шквал откликов, собирается такая пресса, что ни одна даже самая гениальная актерская работа не сравнилась бы с подобной «сенсацией». Что делать, это знаки нашего времени. Вкусовой момент, о котором можем говорить бесконечно.
А «Звезда Театрала» мне нравится тем, что это – зрительская премия. Ну, что может быть лучше, когда читаешь отзыв от девочки: «Я так бежала домой после спектакля, мне так хотелось обнять свою маму!» Всё. Что еще нужно? Какая награда с этим сравнится?
– Да, конечно. Особенно после спектаклей Марка Анатольевича Захарова, когда была его ученицей. Нам повезло. Нашим курсом в ГИТИСе (1981-1985) руководили два выдающихся режиссера Андрей Гончаров и Марк Захаров. И, конечно, мы часто посещали не только Театр им. Маяковского, но и «Ленком», спектакли которого производили тогда эффект разорвавшейся бомбы.
Я помню ощущения после «Жестоких игр» или, чуть позже, после «Трех девушек в голубом», когда хотелось непременно что-то поменять в этой жизни, задержать планету, изменить историю. Вот этот максимализм, вот этот катарсис, как хотите назовите, я испытывала часто. Я выходила на улицу абсолютно потрясенная спектаклем – хотелось и самой быть там, среди артистов, делать то же, что происходит на сцене.
– Вы не раз рассказывали о том, что мечтали поступить именно к Андрею Гончарову. А почему именно к нему? Что вас вело?
– Это целая история. Я поступала к нему, поскольку хотелось учиться у мощного режиссера, чье имя у всех на слуху. Но дело в том, что он никогда не смотрел промежуточные туры, приходил только на конкурс, а я второй тур не прошла – меня отсеяли. И чтобы не остаться на улице, я стала поступать на курс к Ирине Ильиничне Судаковой, замечательному педагогу ГИТИСа.
Правда, и у нее конкурс я не прошла. Причина, как мне, девочке, тогда казалось, довольно банальная. Нас смотрели многие педагоги, но далеко не последнее значение имело мнение зав. кафедрой актерского мастерства Владимира Андреева. И вот когда я вышла на сцену читать свой репертуар, к нему подошел ассистент и сказал: «Вас к телефону». И Андреев вышел, а я читала перед оставшимися педагогами. Потом, полагаю, при обсуждении Владимир Алексеевич ничего не мог сказать в мою защиту, поскольку попросту не успел меня посмотреть. Короче говоря, конкурс я не прошла.
Прорыдала всю ночь и решила, что я еще успею поехать во Владимир или в Ярославль, ведь там экзамены проводились чуть позже. Собрала все свои силы, пошла в ГИТИС забирать документы и вдруг мне на встречу идет Ирина Ильинична Судакова. А она грандиозным человеком была: если Гончаров никогда не помнил фамилии своих учеников (в творческом запале путался и в именах своих актеров), то Судакова прекрасно знала даже всех своих абитуриентов. И вот она видит меня, указывает пальцем и грозным голосом приказывает: «Прокофьева! У Гончарова в театре сейчас идет добор. Он не очень доволен, что ему набрали педагоги и сейчас будет внеконкурсный просмотр. Бегите туда сейчас же. Читайте! Только ярче, ярче, ярче!»
И вот это «ярче, ярче, ярче» я применяю по сей день, когда нужен хороший пинок, энергетический заряд.
Что говорить, я помчалась к театру (благо он в двух минутах от ГИТИСа), но как туда проникнуть? Почему-то решила, что идти через служебный вход рискованно: а вдруг попадется какая-нибудь грозная вахтерша и откажется пропускать, поскольку моей фамилии нет в списке? Но подергала другие двери: всё оказалось закрыто. Направилась к вахтерше и словно в воду глядела, она меня не пропустила: «Ничего не знаю, ни о каком доборе не слышала». Далее я выбежала на улицу. И что делать?
Вижу щель между створками ворот (это служебный двор театра). Не раздумывая ни секунды пролезла туда, далее нырнула в первую попавшуюся дверь, темными коридорами пошла наобум и уже через минуту вышла к Малой сцене, где толпилась кучка абитуриентов.
Руководил этими ребятами студент Митя Николаев (теперь он уже прекрасный режиссер), у него в руках был помятый листочек, куда он записывал тех, кто желал показаться Андрею Александровичу. И как раз, когда я подошла, он объявил, что запись окончена. Я буквально вцепилась в него: «Умоляю, запишите: Прокофьева!» – «Поздно. Некуда. Вон и места в бумажке уже нет». Тогда я говорю: «В уголочке две клеточки осталось – впишите туда, ну, пожалуйста». Он вписал и направился к Гончарову.
Нас было человек пятнадцать, если не больше. Гончаров сказал, что поодиночке просматривать не будет: пусть, дескать, соберутся все.
Мы расселись в фойе. Никакие списки ему не требовались. Он внимательно окинул всех взглядом, указал на меня и вызвал на середину зала.
Дальше не буду долго рассказывать, но я прочитала вообще всё, что у меня было заготовлено: в разных стилях и жанрах. Стояла этакая Наташа Ростова (у меня были длинные волосы, я была очень хрупкая) и, стараясь перейти на бас, рассказывала про свинью, которая куда-то забралась. Потом он говорил, что у Прокофьевой несоответствие внешних и внутренних данных. Но поскольку он человек-рентген, он что-то во мне разглядел и взял (одну-единственную из этой компании) на свой курс.
– Подарок судьбы.
– Да. Потому, наверное, артисты такой суеверный народ. У каждого из нас есть свои приметы: слишком уж многое в этой профессии зависит от случая. Да и не только от случая. В XXI веке, по моим незатейливым наблюдениям, даже погода влияет на удачу и успех.
Марк Захаров всегда говорил, что очень важно, в какой момент начинается спектакль, как сел зритель, как добежала последняя пара… Зал должен выдохнуть, замереть и ни секундой позже начаться действо.
– Юрий Стоянов однажды сказал о своей судьбе в БДТ: «Я товстоноговский артист, только Георгий Александрович об этом так никогда и не узнал». Потому что он играл у него эпизоды. В этом плане ваша судьба в Театре им. Маяковского складывалась более удачно, но идут годы и, сейчас, наверное, вы стали лучше понимать Гончарова? Какие-то роли сыграли бы теперь по-другому…
– Это несомненно. Порой он наводил страх своим неистовым творческим посылом, требовалось время, чтобы без лишних эмоций всё взвесить и понять. Но я страшно ему благодарна и за эти изматывающие репетиции, и за строгость, и, конечно, за то, что он увидел потенциал в хрупкой девочке из подмосковного города. Низкий поклон уже за то, что он взял меня в труппу этого легендарного театра.
Было ли мне сложно? Конечно, как и всем. Но вспоминается другое: на курсе у него было прозвище «папа», потому что при всем своем темпераменте он никого не бросал, и фраза «ученик Гончарова» – очень многое значила. Мы иногда тушевались, конечно, теряли ориентир, хотелось похвалы и восторга, но, помнится, Наталья Гундарева однажды прекрасно нам сказала: «Ну, что вы нервничаете? Вот женщина рожает ребенка, она же кричит, ей больно! Так и Гончаров рождает спектакли, и тоже кричит!»
– Наталье Георгиевне было, пожалуй, легче, чем остальным. Известно же, что Гончаров считал ее идеальной актрисой…
– Творческое совпадение у них было колоссальное – правда. Она выполняла любую сложнейшую задачу, чувствовала его на каком-то своем интуитивном уровне. Остальные – мучились больше. Но лично я благодарна за этот гнев, потому что он всегда был справедлив и не был разрушителен, а напротив – работал на создание спектакля.
Вообще режиссеры той старой, патриархальной школы – это люди совершенно особые. Сейчас мы много работаем с Леонидом Хейфецом. И меня искренне восхищает наш художественный руководитель Миндаугас Карбаускис тем, что он так трепетно и уважительно относится к этому мастеру.
На репетициях, порой, возникает ситуация, когда тот или иной артист работает не в полную силу: накопилась усталость или его «отвлекают» какие-то съемки. Я бы уже прогневалась, а Леонид Ефимович – нет. Он всегда заметит какой-то нюанс, обратит внимание на ту или иную черту, за которую можно похвалить. И это – подкупает. Если между артистами разгорается конфликт (на творческой почве, разумеется), он может сказать: «Ну, ты же старше! Промолчи сейчас». Он мудрый человек и невероятно терпеливый. Наверное, это приходит с годами, но так хочется слышать это часто и взять себе на вооружение. Потому что «размахивать шпагой» на репетиции может любой актер (мы народ эмоциональный), а создать атмосферу, быть толерантным, внимательным и дружелюбным – задача посложней.
– Процесс поиска, он насколько тяжелый для вас? Можно ведь блестяще много лет подряд играть какую-то знаковую, сильную роль, а достичь вершины в очередной премьере – новое испытание…
– Да, это мука любого артиста: вывести себя из зоны комфорта, не оставаться на обкатанных рельсах и, как вы говорите, двигаться от покоренной вершины – к следующей. Марк Анатольевич учил нас, что актер должен думать о роли 24 часа в сутки.
– Следуете этому правилу?
– Много лет, изо дня в день очень стараюсь и постоянно к этому стремлюсь. Неважно, режу ли я помидоры, завариваю ли чай или нахожусь в дороге, я всегда размышляю над тем персонажем, которого мне придется играть, даже если это уже не премьера. Бывают, конечно, спектакли (как правило, комедии), которым вредит долгая подготовка. Их надо играть в прекрасном настроении, а, стало быть, хорошо себя чувствовать... А есть спектакль «Все мои сыновья», перед которым я стараюсь не отвлекаться на быт, привожу себя в нужное состояние, т.к. на одной из репетиций Леонид Хейфец поставил очень конкретную задачу: «Оля, у твоей героини всегда воспаленные, выплаканные глаза».
Можно это сыграть? Теперь я знаю, можно.
У каждого актера – своя кухня, но главное, я не люблю в работе, когда усталость переходит в раздражительность. Потому что ее ты, увы, за кулисами не оставишь. Она липкая. И на эти грабли лучше не наступать.
– А что на сцене вас может сбить, как актрису?
– Помню, в 1992 году я прошла довольно серьезное испытание… У нас в театре шел спектакль «Кошка на раскаленной крыше», одну из центральных ролей в котором играла Светлана Немоляева. Но так сложилось, что Светлана Владимировна всерьез разболелась, а для Гончарова такого понятия, как «отмена спектакля», – просто не существовало. Сломанная рука, нога, ключица – это не причина. Высокая температура – даже не обсуждается. Ты просто обязан быть вечером на сцене. Но у Светланы Владимировны случилось, кажется, воспаление легких, и за несколько дней до показа стало понятно, что требуется срочный ввод. Тогда решили поручить эту роль мне. Мы судорожно всё разучивали. Местами текст был как пинг-понг, когда на сцене шесть персонажей, динамичные диалоги и ты должен вовремя произнести свои фразы.
Моей партнершей была легендарная Татьяна Михайловна Карпова, а я играла героиню, которая носила модный костюм, знала цену украшениям и т.д. Так вот, начали играть, и я почему-то решила, что если буду менять украшения, то роль от этого станет лучше.
У нас была сцена с Татьяной Михайловной, когда она узнавала, что у ее сценического супруга – Большого Па (его играл Армен Борисович Джигарханян) врачи обнаружили рак, и воспринимала это событие с невероятно правдивым трагическим накалом. На сцене стояла огромная кровать. Татьяна Михайловна, держась за меня, на нее оседала, я должна была подхватить ее и усадить поудобнее. А далее моя героиня плела интриги, мечтая забрать себе наследство Большого Па.
И вдруг на одном из спектаклей Татьяна Михайловна, услышав про рак, медленно оседает на эту кровать, у нее становятся жуткими глаза, она не может найти никаких утешений: «Рак, рак, рак…» Я подаю ей руку, помогаю сесть поудобнее. Она продолжает: «Рак!» И вдруг шепотом, так, чтобы зритель ничего не расслышал, кокетливо говорит: «Оль, какие у тебя сегодня красивые сережки...» И громко продолжает проклинать судьбу: «Рак! Рак!»
Этим она убила меня совершенно, своим невероятным мастер-классом, когда великая актриса может столь виртуозно похулиганить, переходя за доли секунды от трагического до шутливо-ироничного.
– Нет, потому что я смешливая. Если я выйду на сцену с какой-нибудь заготовкой, то сама же в нее попадусь.
В молодости вместе с Андреем Болтневым мы играли спектакль «Завтра была война». Я в роли учительницы протягивала ему тетрадь и говорила: «Вот полюбуйтесь! Писала ваша ученица – полюбуйтесь!» Он открывал, а там школьница назначала свидание мальчику, и было написано: «Буду ждать тебя в 6 часов вечера...»
На одном из спектаклей я положила туда 3 рубля и написала другой текст. Начинается наша сцена, а сама еле сдерживаю улыбку. «Что с вами?» – спрашивает Андрей. «А вот посмотрите», – отвечаю и протягиваю тетрадку. И всё. У меня слезы градом от смеха, говорить не могу.
Да и с годами смешливость никуда не исчезла. Так что, сейчас позволяю себе розыгрыши только на репетициях. Во время спектакля – рисковать не стану.
…Как родилась моя Миссис Хиггинс? Леонид Хейфец решил, что эта леди по своему статусу не ниже английской королевы Елизаветы II. Идея прекрасная, но ее надо сыграть. Вспомнила интервью одной нашей великолепной оперной дивы, которая рассказывала, что утром, когда не было сил вылезать из кровати, она звонила своей подруге и спрашивала: «Ну, что, ты поднялась уже?» – «Нет». – «И я тоже нет. Ну, давай на раз-два-три». Они считали до трех и вставали. Потому что как бы годы над тобой ни властвовали, ты актриса и вечером тебе на сцену, где для зрителей ты всегда бодра и энергична. Эту черту я взяла для своей героини, которая тоже дала себе установку никогда не стареть. И еще один штрих: когда-то я играла в спектакле Театра Антона Чехова вместе с Людмилой Марковной Гурченко. На сцене это всегда был бурлеск, фонтан, переодевания. Но закрывался занавес, к ней подходила помреж якобы забрать цветы и как бы ненавязчиво предлагала Людмиле Марковне руку. Та опиралась на помрежа и со сцены уходила уже другая женщина. Свою Миссис Хиггинс я скопировала с них, а также еще с целого ряда очаровательных пожилых дам. Даже несколько жестов и взглядов я «своровала» у Хейфеца.
Но спасибо вам, как журналисту, за понимание, что говорить об актерской кухне очень непросто. Это территория абсолютно загадочная, непредсказуемая и до конца не изученная. Никогда не знаешь, где придет озарение: перед сном на подушке, на кухне во время обеда или за две минуты до выхода на сцену.
Виктор Борзенко, «Театрал»
