Прочесть роман «Жизнь и творчество композитора Фолтына» Карела Чапека надо хотя бы для того, чтобы понять накал ненависти, с какой талантливые художники-профи относятся к дилетантам и ворюгам. Шел 1938 год, над Европой нависала туча Второй мировой. А больной Чапек писал роман, в главного героя которого вложил все свое скопившееся презрение к бездарям, которые, не желая и не умея овладевать ремеслом, воруют все, что плохо лежит. Как вспоминала вдова Чапека: «Тот, о ком он писал, был живее любого живого человека; обычно неразговорчивый, он мог часами рассказывать о своем герое».
Режиссер Юрий Иоффе обратился к актеру и драматургу Александру Шаврину, сумевшему бережно сохранить стиль и интонацию романа (единственный резко переписанный и сильно драматизированный эпизод с соседом-философом Прохазкой торчит, как больной зуб). Художник Анастасия Глебова создала на небольшой сцене Сретенки мир пражского буржуазно-богемного музыкально-театрального закулисья. Рояль в одном углу сцены, белое пианино – в другом. За распахивающимися центральными дверями – вход в тусклый больничный коридор, уводящий в вечность. В самой первой сцене спектакля туда понесут труп главного героя, умершего на сцене во время выхода на аплодисменты.
Нарушая старое правило, о мертвых или хорошо, или ничего, собравшиеся по очереди рассказывают каждый свою историю опыта знакомства с покойным, который хотел, чтобы его считали артистом, композитором, поэтом – маэстро Бэдой.
Практически про все роли инсценировки Шаврина можно сказать: «номерные», и легко представить, как актеры разбирают их подрагивающими от нетерпения руками. Прелестны друзья юности: сохранивший трогательную невинность души Шимон (Дмитрий Прокофьев) и брутальный философ Прохазка (Юрий Коренев). В эстрадный скетч превращает рассказ о неудачном соблазнении гимназистки Итки Юлия Силаева, выплывающая светской львицей в умопомрачительных перьях (хоть сейчас на премьеру в Большой). На «Маэстро» Иоффе вообще начинаешь думать, что быт богемы – одно из самых консервативных общественных образований. Сленг, моды, манеры, темы разговоров не меняются десятилетиями.
Любови Руденко явно не надо было далеко залезать в историю, чтобы найти колоритный образ оперной примадонны – бой-бабы, которая подает себя как женщина-вамп. Узнаваемы начинающие композиторы – застенчивый близорукий Папочка (Роман Фомин), ласкающий пальцами клавиши рояля и нагловатый Ваша (Андрей Гусев), лихо выбивающий на них танцевальные шлягеры. И отдельно внушителен балующийся коньячком музыкальный критик доктор Петру (Александр Шаврин). Весь укутанный в какие-то шерстяные тряпочки, стирая в тазу носки, он объясняет герою аксиомы: «В искусстве нет ничего ремесленного. Искусство целиком должно быть ремеслом и целиком должно быть искусством». А потом безнадежно машет рукой: пиявке нельзя объяснить, почему разбухать на чужом – нехорошо.
Но центральная пара спектакля – пани Фолтынова и ее муженек.
Рядом с любым страдающим манией величия самозванцем непременно должна находиться хотя бы одна обожающая женская душа. Именно она кротко слушает рацеи о «первобытном инстинкте», который Олоферн пробудил в Юдифи, или размышления о «сложном человеке», каким является творец, в отличие от быдла-слушателей. Валерия Забегаева тонко и точно рисует женщину-курицу, женщину-клушу, смешную, неуклюжую, недалекую. Но чем больше в нее всматриваешься, тем больше понимаешь, что эта клуша в явном родстве с ангелами, готовая пожалеть любого, даже такого, как Бэда Фолтын.
Виталий Гребенников играет своего героя человеком, у которого органически нет ничего своего: заимствованные слова, заимствованные жесты, заимствованная прическа с кудрями до плеч. Свой у него только затаенный собачий испуг в глазах: вот сейчас обнаружат, что нагадил, и будут бить. Он ворует тетрадку стихов у школьного друга, идею оперы у подружки, мелодии у молодых музыкантов и либретто у иностранного автора – движимый могучим инстинктом хоть как-то приукрасить свою беспросветную бездарность. Пройдет совсем немного времени, и художественное воровство будет амнистировано в общественном сознании. Фолтынов сейчас гуляет на художественных нивах и пажитях сколько угодно (хотя сочинительству музыки и стихов они предпочитают другие профессии, к примеру, режиссуру). Так что расправа обкраденных авторов над бедным «постмодернистом», сильно обогнавшим свое время, кажется нам сейчас неоправданно жестокой.
Замысел гибели героя Чапека известен только по рассказам его вдовы. И Юрий Иоффе следует ее рассказу с единственным отступлением: герою устраивают премьеру его «Юдифи», и публика безжалостно осмеивает докучливого самозванца. У Чапека ему отказывал рассудок, в спектакле Маяковки – сердце.
В качестве же эпитафии над могилой развенчанного бездаря доктор Петру (Александр Шаврин) замечает, что в бессмысленной и беспощадной «Юдифи», состоящей из наворованных и скомпилированных без всякого смысла мелодий и стихов, – две мелодии блеснули настоящими золотыми крупицами. Забытые сочинения молодого музыканта сохранились только в этой утащенной копии… В конце концов, даже паршивая пиявка может принести искусству пользу, только совсем не так, как ей грезилось…
Ольга Егошина, «Новые известия»
