Если бы у спектаклей существовали девизы, как у рыцарей, то этому больше всего — и во всех отношениях — подошел бы «Безумству храбрых». Молодой режиссер, на седьмом году работы в «Маяковке» выпустивший десятую постановку, знал, что его будут сравнивать. И не с кем-нибудь, а с Олегом Ефремовым, поставившим «Московский хор» в 1988 году, вскоре после раскола МХАТа, и с Львом Додиным, обратившимся к пьесе Людмилы Петрушевской в начале 2000-х. Он взял на себя смелость рассказать историю одной московской семьи — так обозначена суть затеянного им действа — с позиции поколения, появившегося на свет на самом излете советских времен, а значит, знающего о нем вообще и об оттепели (события в пьесе происходят в 1956 году) в частности в лучшем случае из вторых рук. То, что для многих из тех, кто занял места в импровизированном амфитеатре, сооруженном на сцене «Маяковки», личная история, для этого поколения уже историческая память. И, как ни крути, от того, как оно с этой памятью обращается, зависит будущее страны, причем не такое уж и отдаленное. «Культура» не могла не встретиться с режиссером после премьеры, которая вызвала весьма бурные отклики.
культура: В последнее время в театре наметилась устойчивая тенденция к переосмыслению советской драматургии. Выбор для постановки «Московского хора» — от желания попробовать себя на этом поприще?
Кобелев: Никакие тенденции я отражать или опробовать на себе не собирался. Я считаю, материал выбирает тебя сам. С «Московским хором» меня связывает очень давняя история. Это был один из первых спектаклей, что я увидел в серьезном театре. Я родом из Набережных Челнов, где профессионального, сильного театра в то время особо не было. И вот в свои шестнадцать, имея за плечами только любительскую студию, я попадаю в МДТ на спектакль Льва Додина и Игоря Коняева. Конечно, деталей я не запомнил, а через какое-то время вообще забыл, о чем эта история, но хоры и общее впечатление осталось со мной. И вот когда в очередной раз я не знал, за что взяться, — выбор материала процесс для меня мучительный, — перечел пьесу Петрушевской и понял: это именно то, что мне сейчас необходимо. Но подступился к ней не сразу.
культура: Вы сначала выпустили «Сказки Венского леса» не слишком известного у нас австрийского драматурга Эдена фон Хорвата — историю из другого времени, про другую страну, но тоже во многом о подводных камнях и течениях семейной жизни.
Кобелев: Эта пьеса ждала своего часа почти пять лет. Все должно созреть. Должен где-то внутри прозвенеть «звонок», чтобы ты понял — время пришло. В самом начале в «Московском хоре» меня больше всего взволновала тема матери: Лика, несмотря ни на какие испытания и разочарования, пытается сохранить семью, чтобы все жили вместе. Было и еще одно обстоятельство: не так много пьес связано именно с Москвой, а мне хотелось поставить спектакль, связанный с этим городом. И — немаловажно — были актеры, способные это сыграть. У нас очень сильная женская часть труппы. Я держу в голове несколько произведений, которые очень хотелось бы поставить, но пока на них нет исполнителей, а тут все разложилось действительно как по нотам. Евгения Павловна Симонова, с которой мне очень хотелось поработать, первой откликнулась на эту идею. Сказала только, что очень не хочется погружаться в коммунальный быт.
культура: А ведь у Петрушевской нигде не сказано, что дело происходит в коммунальной квартире.
Кобелев: Да, там в ремарках просто «квартира Лики», но есть те, кто спрашивает — а где же коммуналка? Видимо этот «штамп» восприятия возникает, потому что многие тогда жили все-таки в них, а также из-за столпотворения, которое происходит в этой квартире с утра до вечера. Люди туда тянутся, свои и чужие, потому что там есть человеческое тепло, которого хватает на всех. Лика прошла через все испытания, сохранив голову целой. Она способна понимать и прощать — и сына-бабника Сашу, и непутевую внучку Олю, и только что реабилитированных сестру Нету и ее дочку Любу, которые продолжают строчить доносы на близких, свято веря в то, что только так можно установить порядок и справедливость. Эти несчастные женщины так и не смогли осознать, что с ними произошло.
культура: Вам удалось избежать «коммунальности» и в сценографии, достаточно точно воспроизведя атмосферу эпохи. Кому принадлежала идея превратить в подмостки зрительный зал?
Кобелев: Монике Пормале, удивительной художнице из Риги. Она много сотрудничала с Алвисом Херманисом, мне очень нравится то, что он делает. Достаточно вспомнить «Рассказы Шукшина» в Театре Наций. Я видел и другие ее спектакли, что она делала с Херманисом и не только. Она часто работает с документальной фактурой, и мне показалось, что эта отчасти автобиографическая история Петрушевской — некоторые коллизии есть в ее мемуарах «Маленькая девочка из «Метрополя» — будет Монике интересна. Написал ей письмо, где рассказал об этой идее. Она прочла пьесу, и у нас очень легко завязался диалог. И она почти сразу предложила сыграть эту пьесу в нашем зале. Красный в сочетании с золотым дал ассоциацию с Москвой, возникли и другие более важные смыслы, о которых здесь хочется умолчать. Как любой образ, он многогранен, и мне нравится, как по-разному его расшифровывают для себя зрители. Нам очень важно было перенастроить оптику этой пьесы, увести ее от буквализма, бытового реализма. Ставить сегодня ее один в один, как написано, мне не кажется правильным. Тем более был уже спектакль МДТ, где эту пьесу в фактуре того времени отлично реализовали. Надо было предложить какой-то резкий, но обоснованный ход. Дальше мы уже разрабатывали вместе с Моникой, как эта идея будет работать, что нам еще может понадобиться.
культура: И появились портреты из семейных архивов артистов, играющих в спектакле.
Кобелев: Не только актеров. Там, например, моя бабушка есть. И фронтовой друг моего деда, на обороте этой фотографии стоит дата — 1943 год. У Петрушевской ведь, по сути, два хора в пьесе: живые так часто вспоминают ушедших, словно они где-то рядом. Захотелось обозначить их присутствие. Где брать фотографии? В архивах? Сложно и хлопотно. И мы решили обратиться к своим. Первой опять же откликнулась Евгения Павловна — в том «хоре» фотографии ее мамы и деда. И для актеров вся эта история приобрела личный оттенок.
культура: И то, что хор, если можно так выразиться, непрофессиональный, для Вас тоже было принципиальным?
Кобелев: Конечно. Ведь и в пьесе поют не вчерашние выпускники консерватории. Это пусть и высокая, но самодеятельность, а значит, должны звучать голоса «обычных людей». Надо отдать должное нашим артистам, которые после долгих репетиций еще оставались на два, а то и три часа разучивать партитуры, и мастерству прекрасной Елены Амирбекян, сумевшей в короткие сроки сделать из наших актеров настоящий хор.
культура: Каково это — ставить пьесу о временах, которые многие из сидящих в зале помнят достаточно хорошо, а ты сам знаешь только с чужих слов?
Кобелев: Я уже проходил это с «Бердичевом»: советских времен не помню, отношения к еврейству не имею. Мне тогда было 26. Смотрел много кино, в первую очередь Германа, изучал фотографии, общался с людьми. У меня даже тогда на репетициях была доска, куда я повесил фотографии с лицами того времени. Это и плюс если ты еще чуток к автору, а у отличных авторов можно найти многое, что помогает, — то все может получиться. А что еще можно было предпринять? На этот раз мне очень помогла наш художник по костюмам Виктория Севрюкова, сумевшая раздобыть аутентичные вещи. Как это ей удалось — до сих пор удивляюсь. Специально для постановки шилось очень немногое, большинство платьев — это реальные вещи из того времени. Мы хотели, чтобы в условном пространстве жили подлинные вещи. Нам важно было не сфальшивить. Есть, конечно, такие, кто может сказать, что в 56-м году люди жили по-другому, и все вообще было не так. То, в какой атмосфере живут люди, в первую очередь зависит от семьи. Восприятие любой эпохи очень индивидуально — и оттепель, и перестройку, и 90-е разные люди чувствуют диаметрально противоположно. Тут, имея свой взгляд, важно быть убедительным. Мне тем и ценна эта пьеса, что она на оттепельные проблемы смотрит с иного ракурса и, кажется, трезвее, чем другие. Да и не только на оттепельные. Мне часто казалось во время репетиций, что эта пьеса написана буквально вчера, так остро в ней разворачиваются некоторые темы, которые вновь вспыхнули в последнее время.
культура: После премьеры Людмила Петрушевская высказалась о постановке весьма резко.
Кобелев: Тут, мне кажется, произошло какое-то недоразумение. Людмила Стефановна спектакль не видела. Она была в театре, но слушала его по трансляции. Надо отдать ей должное, она потом написала два поста, где упомянула, что очень многие хвалят спектакль, и признала, что, возможно, поспешила с оценкой и, конечно, надо посмотреть, чтобы делать окончательные выводы.
культура: Наверное, самое страшное в режиссерской профессии — момент несовпадения: ты репетируешь, мучаешься, закладываешь в спектакль какие-то важные для тебя смыслы, а зритель в лучшем случае тебя не услышал, в худшем — вообще не был готов к предложенному диалогу. Все ли средства хороши для того, чтобы «встряхнуть» публику?
Кобелев: Не все, но многие. Я считаю, что границы художник должен выставлять себе сам. Ни государственные органы, ни кто-либо еще. Это его мера ответственности перед теми, кто придет смотреть его спектакль. Конечно, у каждого режиссера свои представления о пределах допустимого, но за зрителем всегда остается право встать и уйти. Или высказать свое мнение. Но я все-таки за то, чтобы перед тем как что-то не принять, попробовать понять, что за высказывание перед тобой и почему оно так сделано.
культура: А как быть с деньгами и временем, потраченными «впустую»?
Кобелев: А вот это уже мера ответственности зрителя. Сегодня идти в театр наобум очень опрометчиво, так что это своего рода «цена ошибки». У нас в театре аннотации к спектаклям всегда очень подробные и честные — о чем, о ком и для чего. Да и отзывы почитать не лишнее. А главное — соотнести полученную информацию с собственным жизненным опытом, включая и зрительский. «Насмотренность» ведь у людей очень разная, а от нее во многом зависит, сколько из того, что заложено в спектакль, ты в состоянии считать. Оказалось, к примеру, что для кого-то просто не по силам наделить зрительный зал какой бы то ни было образностью, и для них все ограничивается «прикольностью» самого факта, что играют там, а не на сцене. Но, в общем-то, это не страшно: человек идет в театр в первую очередь за эмоциональными впечатлениями. Он может говорить, что хочет просто отдохнуть, развлечься, но на самом деле всегда готов, чтобы с ним что-то случилось, чтобы его задело, тронуло за живое.
Виктория Пешкова, «Культура»
