– Игорь Матвеевич, вы не раз говорили, что играете не персонажа, а судьбу. Но идут годы: вы слышите отголоски сыгранных судеб?
– «Сыгранных судеб». Красиво сказано. Не знаю. Иногда ловлю себя на том, что в повседневной жизни произношу фразы из Гоголя или Достоевского. Не скажу, что все сыгранные роли кардинально меняют мою жизнь, но все оставляют след, это уж точно. Иногда мне говорят: «Прочитай такую-то пьесу, попроси у режиссера такую-то роль». Но у меня так не получается, мне вообще иногда кажется, что роль сама приходит в определенный момент жизни. И в этом смысле твоя судьба неизбежно переплетается с судьбой персонажа…
– Вы не анализировали, почему, например, пришел к вам Плюшкин? Ведь между артистом Костолевским и этим опустившимся человеком нет ничего общего…
– Не ищите логических объяснений. Если бы я мог вычислить, как приходит та или иная роль, то сыграл бы уже десятки других персонажей и сам направлял бы свою сценическую судьбу. А я смотрю на театр как на место мистическое… Что до Плюшкина… Его все играли «прорехой на теле человечества». А мы с режиссером попытались найти какой-то личный момент. Ведь когда-то Плюшкин потерял жену и двоих детей. И остался один – такой несчастный моральный бомж. Вы правы: между мной и Плюшкиным общего немного, но некую тоску по былым временам я в себе тоже нашел.
– А когда вы в спектакле Гончарова «Беседа с Сократом» в крошечном эпизоде катали фурку, вы тоже искали боль у своего персонажа?
– Боль? У меня тогда одна боль была: почему Андрей Александрович не отпускает меня на съемки «Звезды пленительного счастья» и при этом сам главных ролей не дает… Но я не жалею, что фурку катал, и вообще ни о чем не жалею, что было в стенах Театра Маяковского. Отнимешь одно, не останется другого.
– У вас есть тоска по тому Театру Маяковского, в который вы пришли после окончания ГИТИСа?
– Не тоска – счастье воспоминаний. Ведь я оказался рядом с потрясающими людьми, на которых я смотрел, как на богов. И уклад жизни в театре был другой. Например, если через весь коридор ты здоровался с приятелем, тебя тут же одергивали: «Молодой человек, тише!». Я десять лет проходил в массовке. Мне предлагали работу в других театрах, но я ждал, что наступит момент и мне дадут настоящую роль. Уходить никуда не хотел – Гончаров был моим педагогом, и я считал, что у меня перед ним моральные обязательства… И вот момент настал. Я уже работал в театре, а у него в ГИТИСе шел дипломный спектакль «Дикарка», главную роль в котором играл Алексей Менглет (сын Майи Менглет и Леонида Сатановского. – «НИ»). Но он решил поменять место жительства и уехал за границу. И Гончаров, не найдя другого варианта, ввел в спектакль меня. Так что мое участие было скорее вынужденным. Но играл я с большим удовольствием. Однажды на спектакль пришли Тенин и Сухаревская, заглянули ко мне в гримерку и сказали, что это безусловный успех. Я вместо благодарности стал жаловаться на свою горькую судьбу («еле-еле дождался роли»), на что Борис Михайлович Тенин ответил: «Не страдай. Не играешь в молодости – заиграешь с возрастом». Он оказался прав: многие роли пришли с возрастом, когда все уже называли меня не Игорь, а Игорь Матвеевич. Кстати, теперь хорошо понимаю, почему Александр Сергеевич Лазарев просил когда-то, чтобы я называл его только по имени…
– Однажды великая Бабанова написала про вас в своем дневнике: «Увидела в коридоре молодого человека с удивительно интеллигентным и красивым лицом». Как вы отреагировали, когда узнали об этой фразе?
– Да как на такое реагировать?! Так-то, конечно, приятно, но в душе я страдал: мне казалось, что режиссеры эксплуатируют мои внешние данные, а мой «богатый внутренний мир» остается недооцененным. Мне хотелось крикнуть: «Прозрейте, слепцы! Я же глубокая личность, я полон страданиями и горестями всего человечества!» Кое-кто, конечно, прозрел, но хотелось бы большего…
«Новые Известия», 4 сентября 2013 г., Виктор Борзенко
Оригинальный адрес статьи
