Кажется, не только из инсценировок произведений Льва Толстого, но и из пьес о нем и о его семье можно составить солидную библиотеку. Марюс Ивашкявичюс пошел своим, оригинальным путем и определенно создал одну из лучших, если не лучшую пьесу этого воображаемого собрания. Дело даже не в том, что, занявшись историей семьи Толстого, после сомнений и колебаний Ивашкявичюс исключил из числа действующих лиц самого писателя: вопрос «как писать, а потом играть гения» ставил в тупик не одного драматурга. Достаточно вспомнить самый очевидный пример — пьесу Булгакова о Пушкине, в которой сам Пушкин появлялся лишь безмолвной тенью; да и про Толстого уже есть пьесы, где сам он не действует. В «Русском романе» писатель остался где-то за приоткрытой дверью в глубине сцены, в пустоте, к которой неизменно взывает Софья Андреевна.
И не в том даже дело, что Ивашкявичюс смешал роман жизни, то есть историю драматических, страстных, иногда болезненных отношений писателя и его супруги, с романом литературным: «подселил» к отсутствующему Льву Николаевичу персонажей из его романа «Анна Каренина». В конце концов, о том, что Левина не только можно, но и должно считать лирическим героем, написано тоже предостаточно. И объяснения Левина и Китти легко рифмуются с коллизиями жизненной толстовской истории. Но Ивашкявичюс и Карбаускис пошли дальше. Довольно банальная схема описания мучений творцов, согласно которой автор должен пережить что-то трудное в жизни, а потом положить свой опыт на бумагу, не для них. В «Русском романе» вымысел обретает власть над реальностью, созданное воображением и отлитое в слова оказывается невольным пророчеством писателя о своей судьбе, почти что проклятием.
В одной из лучших сцен спектакля Софья Андреевна буквально кричит от боли, пытаясь вырвать руку из книжки, схватившей пальцы женщины, точно капкан — свою жертву. Тему противоречия между миссией гения, призванного небесами реализовать свой талант, и земными чувствами любящей его жены авторы спектакля решают деликатно и при этом с парадоксальным юмором. Подлинным alter ego Толстого Ивашкявичюс считает саму Анну Каренину — не только потому, конечно, что и ее, и самого писателя погубили поезда, ее — буквально, его — опосредованно: в поезде простудился и потом умер. В этом наблюдении кроется какая-то дьявольская насмешка. Но есть объяснение более драматическое и оттого более точное: обоих — и Анну, и ее автора — ждал крах семьи, которая поначалу казалась идеалом.
Сергей Бархин придумал пространство строгое и нейтральное. Сузив сцену, он устремил ее ввысь, сведя вещественный мир к простым и понятным предметам: от мебели до стога сена. Высший свет и деревенский уклад жизни здесь элегантно и деликатно соединены. В такой сценографии легко пробовать разные интонации, тонко настраивать способы взаимодействия со зрителем и текстом, чем Миндаугас Карбаускис воспользовался сполна. Оттого первый акт спектакля пока выглядит лишь набором сцен, некоторые из которых, с одной стороны, балансируют на грани необязательного комизма, а с другой — кажутся затянутыми. Актеры, многие из которых играют по несколько ролей, долго приноравливаются к уместным способам обращения с характерами. Впрочем, уже пролог, в котором Софья Андреевна начинает диалог с отсутствующим на сцене мужем, обещает спектаклю развитие в сторону философского драматизма.
Главное, что есть в «Русском романе», связано с Евгенией Симоновой, вместе с Карбаускисом создавшей свою лучшую за последние немало лет театральную роль. Измученную, страдающую, почти истероидную женщину, помимо своей воли оказавшуюся между мужем как главой семьи и мужем – великим писателем и духовным наставником едва ли не всей страны, Симонова играет эмоционально и расчетливо, не боясь показать свою героиню неуравновешенной и даже смешной и точно зная, как несколькими верными психофизическими деталями вызвать к Софье Андреевне непроизвольное и искреннее зрительское сострадание.
Пожалуй, лучшая сцена «Русского романа» — та, в которой героиня Симоновой, напоминая об известной фотографии, подглядывает с улицы в окно дома на станции Астапово, где лежит ее умирающий муж. Униженная, но любящая, она вынуждена общаться с теми, кто «захватил» доступ к Толстому, через маленькую рамку-форточку. Один из них, самоуверенный и женоподобный «друг семьи» Чертков, отлично сыгран актрисой Татьяной Орловой, уже сыгравшей ранее в этом спектакле старую, мужеподобную яснополянскую крестьянку Аксинью, к которой, задыхаясь от почти юношеской ревности, прибегает прочитавшая старые дневники ходока-мужа Софья Андреевна.
Собравшиеся вокруг умирающего Толстого люди одержимы лишь азартом свидетелей исторического события, они ловят каждое его слово не от любви, а от предчувствия, что эти слова можно будет дорого продать человечеству. Оказывается, только любовь Софьи может победить ту грань, что отделяет мир земной от мира непознаваемого. Тема смерти — одна из важнейших в режиссерской поэтике Карбаускиса, и в последней, тоже очень сильной сцене мы видим воображаемый семейный обед — своего рода реконструкцию того идеала, которому было не суждено воплотиться на этом свете.
Роман Должанский, «Коммерсант»
