Макар Запорожский, полюбившийся зрителям после роли хоккеиста Дмитрия Щукина в сериале «Молодежка» и пилота Александра Кулагина в «Улетном экипаже», родился в театральной семье. Отец, Виктор Запорожский, — актер Театра имени Маяковского, мама преподает сценическую речь в Щепкинском театральном училище, старший брат Кирилл — тоже актер. С будущей женой, актрисой Екатериной Смирновой, Макар познакомился во время учебы в ГИТИСе, сегодня в семье уже двое детей. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».
— Макар, вы уже около десяти лет занимаетесь актерской профессией. А ведь поначалу у вас были мысли уйти от семейной традиции. Какие идеи и интересы вас одолевали?
— Все это было не очень серьезно, хотя я неплохо рисовал и хотел быть дизайнером автомобилей. Меня пленяли эти лаконичные линии и совершенные формы. Еще я размышлял о профессии психолога, потому что в принципе хотел помогать людям. А как это делать? Наверное, легче всего спросить у человека: «Какие проблемы вас беспокоят? Расскажите». Правда, большой вопрос, есть ли польза от психологов. (Смеется.) Сам думаю, а смог бы я доверить интимные вопросы чужому человеку, даже врачу? В общем, я смекнул, что можно помогать людям и по-другому.
— А чем вы занимались в детстве?
— Я учился в музыкальной школе по классу тромбона и увлекался разными видами спорта: легкой и тяжелой атлетикой, акробатикой, хоккеем, баскетболом. Когда получил второй взрослый разряд по бегу, мне было лет пятнадцать, тренер сказал: «Все, старичок, давай работать пять раз в неделю, шестой — по возможности. Если хочешь серьезных результатов, то надо существовать в таком режиме». Было нереально совмещать тренировки с музыкой, а позже и с подготовкой к театральному институту.
— Так как же вы все-таки решились пойти по проторенной дорожке?
— Просто в десятом-одиннадцатом классе стало ясно, что у меня это получается и доставляет удовольствие. Я постоянно участвовал в самодеятельности, и на меня рассчитывали как на тамаду на любых мероприятиях. (Смеется.) Против моих мыслей о психологе и дизайнере автомобилей сработало то, что для психфака МГУ нужна была математика, для дизайнера же надо еще стать инженером, а с точными науками я не дружил. Не то чтобы у меня совсем не было к ним способностей, но надо было прикладывать усилия, а я — жуткий лентяй. Мне, признаюсь, в школе никакие предметы не нравились, кроме иностранных языков. Английский я очень любил, а с пятого класса учил второй язык — немецкий, и у меня тоже была по нему «пятерка», я мог свободно общаться. Удивительно, что, несмотря на не очень большую любовь к учебе, у меня всегда были хорошие отношения с учителями, они все были обаятельными людьми.
— Вы росли за кулисами Театра имени Маяковского, где работает папа?
— Да, он брал меня с собой на работу везде, даже на гастроли. Я все театры России облазил. (Смеется.) Для меня это было таким приключением! Приезжаешь в какой-нибудь город и первым делом теряешься за кулисами, с особой радостью — под сценой, где находится вся машинерия, световой цех… Я всегда примерно понимал, где вошел и где нужно очутиться, чтобы выйти. Лет до девяти рос в театре, а позже уже не было необходимости таскать меня с собой.
— А собственного желания прийти на репетиции, посмотреть, как все происходит, не возникало?
— Нет, уже все было известно, изведано. А на репетицию к отцу… тогда я не понимал этого удовольствия. Ну, сидит какой-то бородатый дядька (Андрей Александрович Гончаров — главный режиссер Театра имени Маяковского. — Прим. авт.), кричит, стучит, артисты что-то изо всех сил пытаются сотворить на сцене… нет, меня это тогда не очень привлекало.
— Это же так здорово, что вы застали репетиции Гончарова. А он с вами общался?
— У Театра Маяковского была дача в Серебряном Бору, такое своего рода общежитие. И лет пять подряд, наверное, мы приезжали туда на лето с семьей. Гончаров тоже там отдыхал, у него был свой этаж — кабинет, комнаты. На этой даче был большой зал, где мы с Катей, внучкой Виктора Дубровского, тогда завлита театра, показывали Андрею Александровичу басню «Стрекоза и муравей». Я был муравьем. (Смеется.) Но для меня в те годы не существовало кумиров, я был свободен от этого. Кстати, в гримерках мы росли вместе с Полькой Лазаревой. Правда, на дачу она не ездила, как и никто из народных. А вот я туда отправлялся с огромной радостью. Это же было настоящее братство! У меня был приятель Вовка Надеин, его мама работала в бухгалтерии, и они на даче жили круглый год. Вовка вырос, поступил к Константину Райкину, служил в «Сатириконе», а сейчас основал первый в России кинофестиваль экспериментального кино. Кстати, мы с ним недавно снимались вместе в сериале «Солнечный круг».
— Институт подходил к концу. Было понятно, что пойдете в Театр имени Маяковского, где родные люди, стены, или хотелось независимости?
— Дело даже не в родных было, и какую-то независимость от родителей я уже обрел под конец обучения. Мне как раз интересно было прийти в этот театр и оказаться в другом качестве рядом с людьми, у которых вырос на руках, вернуться, что называется, в родное гнездо уже актером. Для меня это было очень важно, даже принципиально. А вначале я пошел в Театр Российской Армии, это была служба. И потом ждал повода, приглашения, возможности… и дождался. Я люблю этот дом и этих людей.
— Теперь вы с папой не только служите в одном театре, но и играете вместе в спектакле «Все мои сыновья». И каково это?
— Это удовольствие. Ему, думаю, было понервнее поначалу. Он все-таки более зрелый человек и все на другом уровне воспринимает. Мы и снимались вместе в «Солнечном круге», он играл моего отца, а я — старшего сына, нас по сюжету — трое мальчиков и дочь, это династия циркачей. Мой герой — обаятельный хулиган, приходит все время с попоек с девчонками, а папа постоянно отдувается и говорит: «Как ты мог, Николай?! Возьми себя в руки!». И это такая радость произносить: «Пап, ну успокойся, умоляю». (Улыбается.)
— Папа у вас не строгий?
— Как раз наоборот. И мама в детстве тоже нас не баловала. Нам с братом порой и ремнем доставалось. Мы и нежности не были лишены, но все-таки два пацана росли, без строгости никак не обойтись.
— Большинство актеров уверяют, что в театральном институте им было не до любви, с утра до ночи — одна учеба. А у вас произошло иначе — вы вторую половинку нашли именно там…
— Это время вспоминается как одно из самых счастливых в жизни, хотя мы все время торчали в институте, ничего вокруг не видели. Работа так захлестывала, что оттуда невозможно было вынырнуть. Конечно, никаких романов на стороне и быть не могло. Мне повезло (улыбается) встретить Катю. Познакомились мы при поступлении, но женщину я в ней увидел только в конце первого курса.
— Наверное, нет, хотя, как оказалось, настоящая — первая. Такого чувства я не испытывал ни к кому, хотя в старших классах встречался с девушкой. Потом я решил, что должен всего себя посвятить подготовке к поступлению в институт и сказал ей, что мы больше не будем гулять, целоваться и ходить в кино. А в середине июля, как назло, познакомился еще с одной девушкой и помню, что говорил ей: «Скоро наступит время, когда мы подвергнемся проверке», а она отвечала: «Да чего там…». Но началась учеба, и стало понятно, что видимся мы только в воскресенья по вечерам, и она просто сказала: «Старик, так не пойдет». Я удивился: «Как?! Ты же меня любишь, я люблю тебя, мы должны пройти этот этап. Трудности и испытания нам ниспосланы, чтобы проверить себя, доказать, что мы нужны друг другу». А она была немного старше и намного взрослее меня по самоощущению. В общем, она мне заявила, чтобы я проверял себя один. Я понял, что ей действительно было необходимо чувствовать близость, чтобы человек был рядом, чего я тогда физически дать не мог. Для меня ее слова и решение стали неожиданностью, но я это принял. И пережил.
— А как вдруг через год вы разглядели Катю, что произошло?
— Шестого апреля часов в одиннадцать утра она подметала аудиторию, потому что была дежурной. Тут у меня и щелкнуло что-то. Но все у нас двигалось очень туго. Я не был принят сразу, потому что не соответствовал ее взглядам. Она не была готова к отношениям и чувствам. Я рыдал, был просто омерзительно разнюнен. Она не могла уйти из одной только жалости: «Господи, ну соберись! Как я могу тебя сейчас оставить вот так?». Мною была проведена мощная работа. (Улыбается.) Сначала мне было разрешено ее провожать только до метро, потом — спускаться вместе с ней, затем — доезжать до ее станции. Спустя какое-то время я уже выходил с ней из метро. И только много позже появилась возможность увидеть окно дома, в котором она жила.
— А в это время вы ей уже нравились или она это производила с «холодным носом»? Может быть, Катя потом об этом рассказывала?
— Мне кажется, это связано исключительно с Катиным складом психики, ума, природы. У нее чрезвычайно развиты инстинкты, чувства, интуиция. Она просто слушала свое сердце, которое ей подсказывало: «Горячо, горячо, теперь нельзя, убегай». Она вообще из тех, кто может, если ей что-то не нравится или чего-то не хочется, уйти или уехать без предупреждения. И виной тому не случайная импульсивность, а Катина самодостаточность, которая позволяет не тратить время на что-то ненужное. Чему, кстати, я и сам бы с удовольствием научился, но в силу характера по-прежнему часто ищу поддержки и поощрения своих поступков и решений.
— Ой, мне кажется, рядом с таким человеком очень тяжело существовать. Надеюсь, сейчас она с вами так себя не ведет?
— Как сказать… Может, нас это и держит бодрячком. (Улыбается.) Если мы начнем разбираться, кому что нравится, кто что считает верным, то мы с ней никогда не придем к общему знаменателю. Вот такие мы разные. Кроме одного — мы хотим быть вместе, несмотря ни на что, и делать все возможное для нашей семьи. И этого, как мне кажется, более чем достаточно, необязательно любить при этом одно и то же и думать одинаково.
— Как же так?! Ведь любящие люди, живущие вместе, должны иметь хоть какие-то общие взгляды…
— Наверное. Но у меня такое чувство, что тот человек, который будет во всем согласен с Катей, это Макар, которым я хотел бы быть. Но свое собственное «я» заткнуть можно только фигурально, стереть его нельзя, однако и тот Макар тоже существует, и к нему я стараюсь стремиться. Я знаю, верю, чувствую, что тот парень делает все не просто так, у него есть какая-то вера в идеалы, стержень, правильные ориентиры, в общем, все эти комсомольские слова тут применимы. (Смеется.) А настоящий Макар, как я уже говорил, и сейчас жутко ленивый. И не выглядит таковым он только в силу того, что у него много забот благодаря семье, которую он очень любит. И поэтому он так устроил свою жизнь, что не продохнуть.
— Вы сразу поженились?
— Нет, сначала мы встречались, потом жили вместе, а поженились аж в 2012 году. Я поговорил с ее родителями и сказал: «Давай поженимся». Помню, предложение очень смешно делал в самолете. Мне хотелось, чтобы это произошло именно в небе. Я заранее купил кольцо, мы полетели на гастроли в Калининград в конце четвертого курса. Катя была в шоке и не хотела говорить ни да, ни нет. Я заломал ей руку, надел кольцо, возмутился: «Это что за дела?! Мы сейчас уже приземлимся». А теперь думаю, может, не стоило на нее давить, может, она не хотела замуж, хотела пожить еще так. (Смеется.) Поскольку устраивать праздник мы очень не хотели, то поход в загс все время откладывался, было, что называется, не до него. Вспомнила об этом сама Катя, так как она же и оттягивала все, оправдываясь тем, что всегда находились дела поважнее, а регистрация брака — это как-никак событие и все-таки надо к нему готовиться. Стало понятно, дело может тянуться вечно и так до загса и не дойдет, поэтому, когда она вдруг об этом вспомнила — я сразу взял ее со словами: «Давай, заявление подадим», пока она снова не нашла что-то поважнее, типа репетиции. Нам назначили день через две недели, но мы попросили пораньше расписать нас, потому что у нее возникли гастроли, а у меня были съемки в Севастополе. Пришли в девять утра, расписались, вместе позавтракали в кафе, а потом она на поезде поехала в Лазаревское, около Сочи, а я улетел в Крым.
— И свадьбы не было, даже вечеринки актерской?
— Мы не любим все это. Я принес на площадку шампанское. На Кате в день росписи было какое-то скромное платьице, я был в обычных штанах и футболке. А что, печать поставили и все, ничего не изменилось.
— Вы говорили, что Катя одержима профессией, но двое детей, кажется, не дают ей пока полностью отдаваться любимой работе. Как она к этому относится?
— Катя — адекватный человек, поэтому пока ей пришлось сделать выбор. Она никуда не ушла из своего театра «Мастерская П. Фоменко», но приоритеты изменились. Мне кажется, надо рожать детей без возрастных крайностей. Хочется быть с детьми друзьями, выпивать за одним столом. Я — поздний ребенок, маме и папе стукнуло по тридцать шесть лет, когда я родился, а у меня было много друзей с молодыми родителями. Помню, как, узнав, что мой одноклассник Макс с батей в компьютеры играет, я изумлялся и завидовал ему. Тогда все это только начиналось, но моему папе было уже неинтересно. Правда, я чувствую, что по своим взглядам все равно с детьми разминусь в интересах. Хотя если они будут любить ту же музыку, то же кино, то смогу на равных общаться. Впрочем, наверное, я немножко лукавлю. Ведь когда тебе тридцать, по большому счету неважно, сколько твоему папе, пятьдесят, шестьдесят или семьдесят. Для интересного общения это совсем необязательно, так же, я думаю, и в юности. Мы не играли с папой вместе в компьютер, и это хорошо, иначе я бы оттуда вообще не вылезал. Но помню, что с родителями всегда было о чем поговорить, и их мнение все-таки было очень важно.
— Вы говорите о мужской дружбе папы с сыном. Вас не огорчает, что у вас две дочки?
— У меня все прекрасно! Але сейчас четыре годика, и она… такой цветочек. Мы, кстати, из тех, кто вообще не хотел знать пол ребенка. Это узишник проговорился первый раз. Он светил, светил и вдруг сказал: «О! Какая барышня!». Второй раз опять узнали случайно. После рождения Али у меня практически год не было никаких съемок, только театр. Я в тот момент и машину другую не стал покупать на всякий случай, чтобы деньги были. Благодаря этому мог спокойно позволить себе не сниматься. Каждый день гулял с дочкой, даже Катю отпускал, все мог сам делать. Днями и ночами с Алей был. Благодаря такому количеству времени, проведенному с ребенком с самого начала, у вас потом и возникает душевная близость и настоящее дружеское общение. Вот сейчас после рождения Лизы меня, увы, постоянно нет, снимаюсь в Минске, прихожу домой как гость. Но надеюсь, что все-таки будут и паузы, летом мы все вместе поедем на две недели отдыхать, дай Бог.
— Вы как-то сказали, что любите свою профессию, но относитесь к ней как к ремеслу, которое кормит. При этом служите в театре, хотя он особенно денег и не приносит, считаете, что артист не может существовать без сцены. Даже с братом об этом дискутируете…
— Да, я люблю свою профессию, но действительно отношусь к ней в целом как к ремеслу. Что совершенно не умаляет ее в моих глазах. Многие театры не приносят деньги, хотя есть и такие, где можно зарабатывать, чтобы нормально жить. Но я не спорю с Кириллом. Я понимаю брата, потому что есть куча людей, которые живут и работают вне театра, при этом являются прекрасными артистами. Я же из тех, кто считает — ориентиры актера должны находиться на сцене, и мне это необходимо для полноты жизни.
Марина Зельцер, «Атмосфера»
