— Сергей Владимирович, все знают, что вы начинали свою карьеру как актер, служили в «Сатириконе», прежде чем поступить на режиссерские курсы. Как вышло, что спустя столько лет вы вернулись в театр?
— Настойчивость Егора Перегудова (худрук Театра имени Маяковского. — «Культура») в какой-то момент дала свои плоды. Я понял, что проще согласиться.
— А как он вас уговаривал? Сказал: «Ставьте что хотите»? Или вы обговаривали круг тем и авторов?
— Сначала исподволь: «Вы не думали…» И дальше что-то еще. Я поинтересовался: «А у вас есть маленькая сцена?» — «У нас есть совсем крошечная сцена». — «Но ты понимаешь, что у меня может не получиться?» — «Если не получится, мы не покажем никому». То есть он охмурял меня довольно долго. И охмурил.
— После прогона я вас спросила, будете ли вы еще что-то ставить, и вы сказали: «Нет, никогда». Сейчас, когда спектакль уже прошел раз десять с аншлагами и на ближайший месяц билетов уже нет, ваше решение не поменялось?
— Я отходчив и забываю плохое, поэтому такой категоричности, которая была у меня в дни премьеры, уже нет. Это не выливается в какие-то обещания, переговоры и так далее, но плохое забывается. Про театральные кошмары я вспоминаю, только когда прихожу смотреть спектакль и понимаю, что многое идет не так, как мне хотелось бы.
— А что не так? Что вас так пугает в театре?
— Работа режиссера в театре — это Сизифов труд. Если в кино я могу что-то зафиксировать, то в театре я ничего зафиксировать не могу. И каждый раз, приходя на прогон, я понимаю, что у меня есть шанс увидеть совершенно другой спектакль. Меня редко это радует, чаще огорчает, но я понимаю, что в любой момент все может превратиться в свою противоположность. И вот эта, так сказать, прелесть театра как живого искусства меня доканывает окончательно.
— В Москве почти одновременно вышли два спектакля по Шварцу — «Другая сказка» у вас, по мотивам «Голого короля» и других шварцевских пьес, и «Обыкновенное чудо» Ивана Поповски в Театре имени Вахтангова. Как вы думаете, почему Евгений Шварц, драматург сталинской эпохи, вновь стал так актуален? Почему вы выбрали этот материал?
— Когда мы с Егором договорились, что я буду ставить что-то из советской драматургии, я вынужден был перечитать огромное количество произведений. Евгений Шварц, которого я всегда любил, оказался наиболее близок к сегодняшнему моему состоянию. Плюс материал этот универсальный, каждый находит в нем что-то свое. Я перечитал всего Шварца и вдобавок Эрдмана, их совместные сценарии, и получилась такая фантазия на тему.
Мне кажется, что шварцевская интонация сегодня нужна. Вот это ощущение «вы с нами, мы с вами, и все мы вместе» сегодня очень нужно.
— Реакция зрительного зала такая, как вы ожидали? Есть это «мы вместе»?
— Конечно, есть, да. Залы разнятся между собой, но это я всегда знал. Многое зависит от того, как сегодня играют ребята, и что на дворе, но в целом, да, я ощущаю, что люди понимают и ощущают ту эмоцию, которую мне бы хотелось, чтобы они ощущали.
— Вас называют режиссером, который умеет идеально создать атмосферу времени и места. Одесса в «Ликвидации» — как окно в прошлое. А вот в «Другой сказке» этого нет, здесь время, место, страна не читаются.
— Я хотел сделать спектакль, очищенный от быта и от примет времени, потому что мне хотелось сохранить шварцевскую интонацию. А для этого нужно, чтобы текст звучал, не очень раскладываясь на актерские кривлянья, потому что текст сам по себе важнее, чем попутные вещи. Мы намеренно освободили сцену от лишнего, оставили только необходимое. Но так как я небольшой специалист в театральной режиссуре, я делаю все наугад, по ощущению, и что уж получилось, то и получилось.
— У вас в этом сезоне планировалась еще одна премьера, в Большом театре. В афише на сайте bolshoy.ru до сих пор висит опера «Евгений Онегин» в постановке Сергея Урсуляка. Премьера 28 марта.
— Этот замысел похоронен, и уже отзвучали последние звуки траурного марша. Я рад, что этого спектакля не будет, одна из причин заключается в том, что я слишком на долгое время отошел от своей основной работы, а я хочу вернуться туда, и чем быстрее, тем лучше.
— А можно узнать, каким был ваш замысел? Вы хотели поместить Онегина в наши реалии или оставить его в пушкинском времени?
— Нет-нет, я не собирался ничего осовременивать. Основная задача была в том, чтобы сделать спектакль, который бы воздействовал эмоционально. Поэтому я на передний план хотел вывести Татьяну, спектакль был бы ее воспоминанием о чем-то несбыточном, я бы строил на этом.
— В одном из интервью вы говорили, что вам после большой работы нужно полгода, чтобы прийти в себя. После выхода фильма "Праведник" уже прошло больше полугода, это значит, что вы уже работаете над новым фильмом?
— Да, сейчас пишется сценарий, и я надеюсь, что в течение ближайшего месяца он будет готов и весной я начну подготовку к новой картине. Я надеюсь. Опять же все бывает, но я очень рассчитываю, что так и будет.
— Можете обозначить тему?
— Скорее всего, это будет музыкальная картина, ретро, 70-е годы. Музыкальный материал предполагает именно это время.
— Работа в Большом театре повлияла на ваше отношение к музыке в кино?
— Нет, если вы посмотрите мои фильмы, вы увидите, что у меня в кино музыки столько, что лучше бы ее было меньше. Я очень музыкальный режиссер, чрезмерно музыкальный. А сейчас, поскольку музыкальный фильм предполагает много музыки, меня никто не упрекнет в том, что у меня нет вкуса.
— В прошлом году вы возглавляли жюри трех российских кинофестивалей. Что вы думаете о состоянии российского кинематографа?
— Наше кино на подъеме. Зрители ходят, зрители смотрят. Делается кино очень разного уровня и для разного зрителя. Меня очень радует, что наряду с семейными фильмами, блокбастерами военные картины проходят весьма неплохо. В частности, вот сейчас «Воздух» Алексея Германа неплохо идет. Я уж не говорю об успехе «Мастера и Маргариты». Меня все это очень радует. И вообще сборы прошлого года, мне кажется, очень хороши.
— Вы не раз говорили, что искусство должно объединять. Но на деле оно скорее разъединяет — сколько людей поссорились из-за «Мастера и Маргариты».
— Я думаю, что в отношении к этой картине слишком много позиций, не связанных с кино. Слишком много политики, а также человеческой злобы и зависти. Но мне кажется, что эта картина как минимум интересная. Опять же можно соглашаться с трактовкой, не соглашаться, но мы говорим о картине, а не о ремесленной поделке. Я считаю, что это очень хорошее кино. Оно, может быть, мне не близко, но это ничего не отменяет. И меня радует то, что зритель идет на это сложное, непростое, заковыристо сделанное кино. Я считаю, что это очень хорошо.
— Мы сейчас оказались в неспокойном мире, который вызывает высокое чувство тревожности, уровень тревожности. В чем вы находите опору?
— Семья. Семья и понимание того, что ты считаешь правильным. Возможность и желание не впадать в общий тон сумасшествия. Попытка сохранить себя и сохранить людей, которые вокруг тебя, в более-менее, так сказать, адекватном состоянии. Ничего другого я не предложу, никаких общих рецептов у меня нет. Нужно сосредоточиться на себе, создать то, что у Станиславского называлось «ближний круг внимания».
— Истории праведников, о которых вы сняли фильм, могут, как вы считаете, поддержать людей?
— Да. Потому что люди смотрят картину «Праведник» и плачут, и эти слезы, мне кажется, это слезы надежды. Это слезы понимания, что есть нечто большее того, чем мы занимаемся, чем мы живем сегодня. Что жизнь не кончается, так сказать, на нас.
— Можно ли ждать вашего возвращения в театр «Сатирикон», разумеется, не с планами влиться в репертуар, а с новыми проектами?
— Нет. Но это все живая вещь, понимаете ли. Сейчас я предполагаю, что буду снимать кино. В каком состоянии я из этого кино выйду, никто не знает. Если будут какие-то идеи, которые я могу реализовать в театре «Сатирикон», и театр будет не против, все возможно. Это раньше я говорил, до встречи с Театром Маяковского, что я никогда не буду ставить в театре, но вот сейчас понял, что мои обещания ничего не стоят.
— Слово мое, я дал, я и взял обратно.
— Совершенно верно.
