Хотя самое главное, конечно, - сама пьеса. Заложенная еще Михаилом Булгаковым традиция создания пьесы о гении без появления самого героя, чье незримое присутствие ощущается каждый миг («Последние дни Пушкина»), развивается Марюсом Ивашкявичюсом стремительно, интересно, с опорой на воспоминания современников, письма и переплетения реальной жизни в Ясной Поляне и ее (во многом) художественном отображении в романе «Анна Каренина» и повести «Дьявол». И в решении Миндаугаса Карбаускиса, таким образом, название пьесы и спектакля приобретает многозначный, емкий смысл - это и очень русский, по сути, «роман» мужчины и женщины, увенчавшийся счастливым (по мнению большинства окружающих) браком и многочисленным потомством; и конкретный жизненный «сюжет»; и так свойственное русской классике и читателям тех времен, когда она создавалась, «путаницы» литературы и реальности; и еще многое другое.
Однако и недостатки спектакля, на мой взгляд, связаны именно с драматургией. В первую очередь, это пристроченный на живую нитку Эпилог, в котором дети Толстого, по словам младшего сына Льва (Алексей Сергеев), «возят по миру papá», приписывая ему то почти абсолютную неадекватность, то пытаясь возвеличить его гений, в чем Лев Николаевич не нуждался. После сильнейшего финала, когда писатель умирает в Астапове, а Софья Андреевна рвется к нему и никак не может прорваться сквозь спины окруживших ее мужа, этот Эпилог воспринимается не просто лишним, а во многом перечеркивающим то эмоциональное напряжение, которое испытываешь за три с лишним часа погружения в гнетущую, мучительную атмосферу яснополянского дома, не испытывая при этом ни усталости, ни раздражения от непрекращаюшихся истерик Софьи Андреевны. Когда-то Лев Николаевич Толстой сказал о творчестве Леонида Андреева: «Он пугает, а мне не страшно». Марюс Ивашкявичюс не пугает, а становится по-настоящему страшно, а Миндаугас Карбаускис мастерски создает атмосферу для того, чтобы каждый зритель в зале испытал это чувство страха, отчаяния, невымышленной боли...
Столь же мастерски выстраивает режиссер тончайшие переходы из реальности в художественный мир и обратно, сталкивая оттенки судеб Анны Карениной (Мириам Сехон), Вронского (Павел Пархоменко), Каренина (Сергей Удовик великолепен в каждой роли этого спектакля, преображаясь то в Знаменитого доктора, то в Голос старика, то в Священника) с судьбами Толстого и Софьи Андреевны. Причем, одним из самых интереснейших моментов спектакля «Русский роман» становятся преображения из Кити (Вера Панфилова) в Софью Андреевну, из нее - в Анну Каренину. А Левина (Алексей Дякин играет очень выразительно) из главного, по сути, персонажа романа, в Толстого. Одним из самых запоминающихся и эмоционально воздействующих становится эпизод, когда перед почти обезумевшей Софьей Андреевной видением возникает образ то ли Кити в свадебном наряде, то ли юной Сонечки Берс, венчающейся с Львом Толстым. Но здесь есть один момент, который лично у меня вызвал некий протест: один из известнейших биографических фактов - объяснение в любви Льва Николаевича и Софьи Андреевны - переписка на столе первыми буквами слов, где каждый из них угадывал все слово, - вошла в роман «Анна Каренина» сценой объяснения Левина и Кити. Но в обоих случаях герои были наедине, что придавало этим мгновенным разгадываниям слов оттенок интимности и эмоционального, повышенного взаимопонимания. В спектакле «Русский роман» Кити-Сонечка не может разгадать ни одного слова, ей помогают присутствующие при этой сцене мать и сестры, что разрушает интимность, эмоциональный накал и вместе с тем простоту эпизода.
Среди самых ярких актерских работ - Татьяна Орлова, играющая своего рода символ животной страсти, похоти Толстого, столь мучительной для Софьи Андреевны, - Аксинью, ставшую прообразом Степаниды из «Дьявола». А затем она преобразится в Черткова, в котором, по словам Софьи Андреевны, «есть что-то женское, бабье». Замечательна ювелирно выточенная, естественная, природная Агафья Михайловна, экономка из имения Левина, Майя Полянская, которой, как и другим героям, дано пересекать барьер между жизнью и ее художественным осмыслением. Протекающая в Ясной Поляне жизнь похожа на сон: все переплетено так тесно, что не отличить одно от другого. «Меня из тебя изъяли. Заверши меня!..» - с отчаянием выкрикивает Софья Андреевна, которая как будто заблудилась между двумя реальностями и выбраться из этих дебрей уже не в состоянии. Она существует на грани безумия, все глубже погружаясь в какой-то изнаночный, зазеркальный мир, остро, болезненно воспринимая все, что связано с детьми, с ее Левочкой.
Пересказывать содержание спектакля - дело бессмысленное. Он состоит из эпизодов, плавно, незаметно перетекающих из одного в другой, что называется, без швов, и все происходит на фоне уходящих ввысь, словно в небо, колонн и печи - как символа покоя и уюта, которых нет и не может быть. Ведь всем нам памятно начало «Анны Карениной»: «Все счастливые семьи похожи одна на другую, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему»...
А семья Льва Николаевича Толстого была несчастливой с самого начала. Сколько сомнений, сколько угрызений совести за бурно протекавшую молодость испытал он!.. И ревность Софьи Андреевны, постепенно приведшая ее почти к настоящему безумию, к чтению дневников писателя, включая и самые потаенные, в совершенно необоснованной ревности, достигшей роковых пределов, ощущалась уже в первые месяцы их брака, дополнившись с десятилетиями болезненным отношением к «толстовцам». Когда Софья Андреевна, прочитав в дневнике Толстого, который он передал ей накануне свадьбы, о его страсти, она видит сон о том, как рвет на части ребенка ненавистной Аксиньи. Когда Лев Николаевич видит сон о том, что его молодая жена стала фарфоровой куколкой с холодными плечами и потершейся краской на макушке. Когда Софья Андреевна искренне принятая Марией Николаевной, сестрой мужа, вызывала в ней «тихую ненависть» и ни малейшего сочувствия по ее несложившейся судьбе. Когда появились в их семейной жизни, не прошло и года, первые «надрезы», как называл их Толстой. Когда тридцать лет спустя она записала в дневнике, насколько мучительно было для нее жить в однообразном деревенском уединении. Когда начались у нее регулярные истерические припадки, попытки убежать из дома, покончить с собой. Когда она лютой ненавистью возненавидела Черткова и прочих «темных людей» (так называла Софья Андреевна «толстовцев»), даже начала ездить по уезду, собирая подписи под ходатайством, чтобы Черткову вновь запретили проживать в Тульской губернии, и не смутилась, распространяя слухи о старых любовных отношениях между ним и Толстым. Когда писала в дневнике: «Я потеряла всякую над собой власть, и, чтобы не дать ему оставить меня раньше, я сама выбежала на улицу и побежала по переулку. Он за мной... Я рыдала и помню, что кричала: пусть меня возьмут в участок, в сумасшедший дом». Когда, наконец, до предела усилила шпионство и надзор за Толстым.
Много всего можно было бы еще припомнить с сочувствием или без всякого сожаления к этой несчастной женщине, запертой в 18 лет в усадьбе, много рожавшей, хоронившей своих маленьких детей, ограниченной полностью только заботами о муже и семье, переписывавшей без конца его рукописи и, как ей казалось, не получавшей той доли любви, что полагалась.
Каждый воспринял увиденное по-своему. В антракте я услышала, как одна из зрительниц категорическим, не допускающим возражения тоном произнесла: «У меня существует свое собственное отношение к драме семьи Толстых. И это мнение объективное!» Мне бы ее уверенность...
Мое мнение субъективно: Миндаугас Карбаускис поставил очень серьезный и глубокий спектакль, о котором стоит долго размышлять на фоне собственной жизни и собственного отношения к бытию и творчеству Льва Николаевича Толстого.
Наталья Старосельская, «Страстной бульвар, 10»
Фото Сергея ПЕТРОВА
