ФОТО: АНАТОЛИЙ МОРКОВКИН
Эту историю в Театре Маяковского давно рассказывают, как анекдот. В школьные годы Игорь Костолевский встречался с девушкой, но однажды их настигла гроза, и молодые люди купили билеты на спектакль «Иркутская история». А в антракте администратор попросил их покинуть театр за недостойное поведение, поскольку весь первый акт парень с девушкой перешептывались и обнимались. Выходя из зала, юный Костолевский глянул в сторону сцены и сказал: «Какое г… этот ваш театр». В тот момент он и представить себе не мог, что станет актером и с этой сценой будет связана вся его творческая жизнь.
Мы поговорили о том, как все начиналось и почему он не покинул эту сцену даже в те времена, когда Гончаров держал его «про запас», обделяя крупными ролями…
– Игорь Матвеевич, вы не раз говорили, что играете не персонажа, а судьбу. Но идут годы: вы слышите отголоски сыгранных судеб?
– Конечно, это ведь неизбежный процесс. Например, я часто ловлю себя на том, что в повседневной жизни произношу фразы из Гоголя или Достоевского. Я не скажу, что сыгранные персонажи кардинально меняют мою жизнь, но то, что оставляют след, это совершенно точно.
Иногда мне говорят: «Прочитай пьесу, попроси у режиссера такую-то роль». Но у меня так никогда не получится, поскольку роль не приходит сама по себе – она дается жизнью в определенный момент: например, на каком-то переломе или после серьезного события. И твоя судьба неизбежно переплетается с судьбой персонажа, важно только найти, что связывает тебя с ним, с его болью…
– Вы не анализировали, почему, например, пришел к вам Плюшкин? Ведь между артистом Костолевским и этим опустившимся человеком нет ничего общего…
– Не ищите логических объяснений. Если бы я мог рассчитать, как рождается та или иная роль, то сыграл бы уже десятки других персонажей – направлял бы свою сценическую судьбу. А я смотрю на театр абсолютно мистически, хотя и служу в нем сорок лет. Здесь слишком много загадок, поэтому самый верный вариант: принимать роль как данность и искать общие болевые точки – смычки с собственной жизнью.
Что связывает меня с Плюшкиным? Его все играли прорехой на теле человечества. А где личный момент? Мне стало интересно его найти. И мы с Сергеем Арцибашевым обратили внимание на то, что когда-то Плюшкин потерял жену и двоих детей. Он остался один – такой несчастный, абсолютно трагический бомж. Вы правы: с бомжами я никогда не сталкивался, но представить, что это такое – могу. И, как ни странно, общую боль – этакую тоску по былым временам – я нашел.
– А когда вы в спектакле Гончарова «Беседа с Сократом» в крошечном эпизоде катали фурку, вы тоже искали боль у своего персонажа?
– Нет-нет, там у меня была другая боль – почему Андрей Александрович не отпускает меня на съемки и при этом других ролей не дает? Впрочем, подобные несовпадения у нас происходили достаточно часто. Но я не жалею, что фурку катал, как и обо всем остальном, что было в стенах Театра Маяковского. Если отнимешь одно, то не произойдет другого.
– У вас есть тоска по тому Театру Маяковского, в который вы пришли после окончания ГИТИСа?
– Конечно, ведь рядом были потрясающие люди, на которых я смотрел, как на богов. И уклад жизни был совершенно другой. Например, если через весь коридор ты здоровался с приятелем, то тебя тут же одергивали: «Молодой человек, тише!». Я десять лет проходил в массовке, мне предлагали работу в других театрах, но я ждал, что наступит момент и мне дадут заметную роль (уходить отсюда никуда не хотел: Гончаров мой педагог и я чувствовал, что у меня есть некая обязанность). Наконец, такой момент наступил. Был спектакль «Дикарка», где роль Ашметьева играл Леша Менглет (сын Майи Менглет и Леонида Сатановского. – «Т»). Но внезапно он уехал за границу, и Гончаров, не найдя другого варианта, ввел в спектакль меня. Он немного колебался, поскольку роль была абсолютно возрастной, характерной и мое участие было скорее вынужденным.
Впрочем, играл я с большим удовольствием и так случилось, что на спектакль пришли Тенин и Сухаревская, а потом заглянули ко мне в гримерную – сказать, что это безусловный успех. Но я в ответ пожаловался на свою нелегкую судьбу («еле-еле дождался роль»), на что Борис Михайлович ответил: «Ну что ты переживаешь. Не играешь в молодости – будешь играть с возрастом». И он был прав: позже мне дали разведчика в «Тегеране 43», пришел Плюшкин, Александр I, скоро я сыграю Степана Трофимовича Верховенского в «Бесах» у Хотиненко… И вроде бы пора уже привыкнуть к своему возрасту, но я до сих пор дергаюсь, когда меня называют Игорем Матвеевичем. И понимаю теперь, почему когда-то Александр Сергеевич Лазарев просил, чтобы я называл его только по имени… Возраст для актера – болезненная вещь.
– Вот вы говорите, что артисты Театра Маяковского тех лет – абсолютные небожители. Однажды Бабанова написала про вас в своем дневнике: «Увидела в коридоре молодого человека с удивительно интеллигентным и красивым лицом». Как вы отреагировали, когда узнали об этой фразе?
– Я был искренне удивлен, хотя узнал о фразе сравнительно недавно, когда за спиной уже была целая творческая жизнь. Это, конечно, приятно. Но дело в том, что я долгие годы боролся с тем, что все признавали мою внешность, а «богатый внутренний мир» оставался недооцененным. Меня это очень задевало. Я думал: ну посмотрите же, как я полон страданиями и горестями всего человечества! Потом прошли годы – наступило соответствие внешнего и внутреннего. И ситуация сравнялась.
– Я хочу вернуться к вашей работе в массовке. Афоризмом стала гневная фраза Андрея Гончарова: «Костолевский, не стойте покойником!»
– Да, да, он кричал: «Не стойте покойником, делайте жесты!»
– А были бессонные ночи, когда вы хотели ему доказать, что способны на большее?
– Вы знаете, много лет своей жизни я провел в ванной в мысленных диалогах с ним. Правда, об этом он и не догадывался.
От гончаровского крика у меня был большой зажим, и долгие годы отсутствовала радость выхода на сцену: театр я воспринимал, как сложную работу. Но отдушину нашел для себя в том, что брал киноролики и выступал перед зрителями – зарабатывал. Это был такой тренаж, способ раскрепощения, ведь еще на студенческом курсе Андрей Александрович усомнился в моих способностях и поставил три с минусом по мастерству актера. И меня уже хотели выгонять. Правда, он сам же потом меня спас, сказав, что Костолевский – характерный артист. И мне в ГИТИСе стали давать роли каких-то алкоголиков, тунеядцев, предателей…
Гончаров особо не занимался мной и в театре я бегал в массовках до тех пор, пока Борис Морозов – ни поставил у нас спектакль «Смотрите, кто пришел», где мне дали центральную роль Кинга.
Я знаю, что Гончаров отговаривал его от такого решения. Правда, после премьеры передо мной извинился. Это вообще небывалый случай в его жизни! Он сказал, что виноват передо мною и на самом деле боялся, что работа не сложится и это нанесет мне травму. Я ответил: «Андрей Александрович, вы мой учитель и вам, конечно виднее». Но потом он еще сказал: «Я в двух людях ошибся: в вас и в Вале Якуниной». Эта актриса играла в МХТ и в Лондон потом уехала.
– На «Звезду пленительного счастья» он ведь вас не отпускал?
– Да, сначала не отпускал, а потом посмотрел работу и сказал: «Не ожидал».
– Получается, что с грозным, деспотичным Гончаровым можно было спорить?
– Трудно, он все-таки был диктатор, хотя подобные неожиданности производили на него впечатление. Он реагировал на них достаточно заметно. Например, когда меня выгоняли из ГИТИСа, мы с моим педагогом по сценречи сделали отрывок Альберто Моравиа и показали ему – и он этого абсолютно не ожидал. Потом я читал ему «Облако в штанах» и показывал сценку из «Подростка» Достоевского. И он оставил меня на курсе.
Если он видел, что ты настоящий, живой, то забывал обо всем и смеялся, как ребенок. Он кричал не потому, что хотел оскорбить-обидеть – он тем самым себя заводил. Кроме того, как одареннейший человек, Гончаров понимал, куда ведет и чего хочет. Он существовал на таком градусе, что хотел, чтобы ты тоже поднялся на этот градус. Он был действительно рыцарем театра, кроме театра, ничего другого у него не было, он этим жил.
– Правда, что он не кричал только на Гундареву?
– Да, было два человека, на которых он никогда не кричал – это Гундарева и Джигарханян, потому что они абсолютно соответствовали его представлению об артистах.
Обо мне он говорил, что я его ученик, только когда у меня что-то получалось. В остальных случаях он и фамилию мою путал. Кем я только ни был! И Осмоловским, и Костомаловским, и Костальским…
– Но он признал вас позже, когда вы выросли, как актер?
– Вырос я благодаря кино. У него я особенно ничего и не сыграл. Было буквально пара серьезных спектаклей. И потом, когда у меня не было работы, я уехал за границу – об этом долгое время гудела пресса.
– И за границей вам снова пришлось работать на сопротивление…
– Репетировал на английском, играл на французском и норвежском греческую трагедию. И ничего. Я выжил благодаря школе Гончарова, который приучил нас относиться к себе без сантиментов, не жалеть себя. Там со мной никто не возился. Но режиссеры, с которыми я работал, мне тоже очень много дали. Понимаете, когда я вытаскиваю себя из уютной жизни и бросаю в некомфортную ситуацию – тогда я остаюсь в выигрыше. Для меня очень важно все время двигаться. Пусть даже в ущерб популярности, но только не стоять на месте…
– А что вам помогает двигаться? Иными словами, чувствуете ли вы: мол, засиделся – пора что-то менять?
– Помогают сомнения в себе. Этому я научился, разумеется, у Гончарова. При нем нельзя было выйти на сцену и сыграть «вообще». Ты должен был знать, зачем ты вышел и что делаешь в ту или иную минуту. Требовалась максимальная концентрация.
Причем так работали все артисты, которые по юности казались мне небожителями. Например, я помню, как бесподобно Евгений Павлович Леонов играл на сцене Театра Маяковского. Но однажды мы нос к носу столкнулись в коридоре, он отвел меня в какую-то каморку и спросил: «Скажи мне, что я на сцене делаю не так?» Он страшно мучился этим вопросом.
– Значит, он и в вас чувствовал большого артиста?
– Боже упаси! Он даже имени моего не знал. Да и кто я такой для него – всего лишь парень из массовки, каких много. И с тем же успехом свой вопрос он задал бы любому другому. Но главное то, что Евгений Павлович, как и многие другие артисты Театра Маяковского, пребывал в сомнении. А позже я невольно перенял эту черту и стал терзать тех, кто рядом – как я сыграл, что так, что не так… Но сейчас стараюсь этого не делать, поскольку понял однажды, что своими расспросами проявляю эгоизм. Лучше вести беседы наедине с собой.
– Я смотрел «Таланты и поклонники» и так совпало, что рядом сидела ваша супруга Консуэла. Не могу передать, с каким восторгом она следила за вашей игрой. А дома она с таким же обожанием смотрит на вас? Она может сказать после спектакля: «Игорь, надо было играть иначе»?
– Конечно, может, ведь Консуэла не из тех, кто только нахваливает своего мужа. У нее замечательная актерская и балетная школа. Она прекрасно знает артистов и всегда точно разбирает спектакль. Поэтому о моей работе говорит всегда точно. И она это не обидно говорит. Всегда найдет, что сказать хорошее и только потом может покритиковать. Но все равно я отношусь к себе гораздо строже. То, что я скажу сам себе, ни один критик мне не скажет.
– А родители все ваши роли принимали?
– В общем-то, да. Хотя поначалу они скептически отнеслись к выбранному поприщу. Я встречался с девушкой, которая почему-то решила, будто я похож на Есенина и на гребне этой волны решил поступить в Школу-студию МХАТ. Но в первый раз от волнения провалился (мне было жарко – я скинул с себя пиджак и расстегнул верхние пуговицы рубашки и тут же услышал: «Молодой человек, вы не в баню пришли», – но меня одолел азарт и я поступил на следующий год в ГИТИС). В общем, поначалу родители не особо хотели видеть меня в актерской ипостаси и даже после «Звезды пленительного счастья» отец был мною недоволен: он понимал, какие подводные камни таит в себе актерская жизнь – надеялся, что я одумаюсь и освою нормальную, человеческую профессию. И лишь со временем, когда прошли годы, он понял, что я иду по своему пути…
Он, кстати, был очень артистичным, с прекрасным чувством юмора, знал пять языков… Так что я в чем-то пошел по его стопам. Да и мама та еще «артистка» была – веселая, общительная. С отцом до войны она работала за границей во Внешторге, знала языки и в 98 лет с моей женой разговаривала по-французски.
Когда ей было почти 100, она пришла в другую комнату, где я сидел, и сказала: «Игорь, я только что видела передачу «Аншлаг». Так шутили в Гражданскую войну!» Она не могла себе представить, что в наше мирное время можно опуститься до такого уровня.
– В день рождения принято подводить итоги. Есть обида, что не сыграли какую-то роль?
– Ну когда-то я не сыграл Хлестакова. Но что мне об этом через сорок лет горевать? Тем более что я человек второй половины жизни: мне еще очень многое хочется сделать. Весной сыграл мэра города во «Враге народа». Но чувствую, роль только-только раскрывается – у меня пока не все получилось. И я по-прежнему копаюсь в себе – ищу боль своего персонажа.
Сказал бы я, что счастливую жизнь провел в театре? Нет, пожалуй, не сказал бы, хотя со стороны кажусь артистом с трехразовым питанием на лице. Я действительно счастлив, поскольку у меня есть замечательная работа, у меня есть любовь, у меня есть семья… Но в творческом плане предстоит еще много открытий. Сейчас театром руководит Миндаугас Карбаускис – режиссер совсем другой стилистики, ставящий перед тобой чрезвычайно интересные задачи. Он не похож на Гончарова, а это значит, что снова предстоит сопротивление и открытие новых миров. Может быть, пойму, наконец, в чем загадка нашего театра. Знаете, каким у меня был первый выход на эту сцену? Я играл в массовке – сидел в коридоре, загримировавшись в человека в шинели с ружьем. Объявили наш выход. Все двинулись на сцену, а я во тьме стукнулся головой о какую-то перекладину и так сильно, что товарищи меня подхватили и буквально вынесли на подмостки. Постепенно сознание вернулось и, помню, я посмотрел в зал: сидят люди, а я перед ними в этой шинели… Странное чувство: что я тут делаю? Почему они верят мне? И вот сколько лет прошло, но это чувство порой ко мне возвращается: почему они мне верят?
Виктор Борзенко, «Театрал»
