Евгения Павловна, для меня и других русскоязычных израильтян вы, прежде всего, юная и трогательная Маша-Джульетта из фильма «В бой идут одни старики», очаровательная принцесса из «Обыкновенного чуда», ангел-спаситель всенародного слесаря Афони – короче, кумир 70-х. В прошлом году вам исполнилось 60. Как прекрасная женщина воспринимает это?
У меня рано все началось, я поступила в театральное училище после школы, в 21 год родилась моя старшая дочь, внуку уже шестнадцать… Моя жизнь насыщена, все идет поэтапно, и процесс старения для меня естественен. Я никогда не была красавицей – возможно, милой, но особо терять в этом смысле было нечего. А кроме того, до сегодняшнего дня – не знаю, что будет завтра – у меня счастливая жизнь, в ней все происходит так, как и должно происходить. В профессии же наоборот – актрисой я стала ближе к пятидесяти годам.
Но Леонид Быков пригласил вас на роль Маши, когда вам было всего восемнадцать…
Это было использование природных ресурсов – того, что досталось от моих родителей. Ни опыта, ни профессионализма у меня тогда не было – просто очень повезло с режиссерами.
Вот, кстати, про родителей. «Сначала стань инженером, а потом делай, что хочешь» – так говорили почти всем детям в те годы. Вы – дочь академика, очень серьезного человека. Как в семье отнеслись к вашему выбору, к этой богемной и ненадежной профессии?
Родители относились ко мне и брату с большим уважением – всегда, независимо от возраста. Они стремились дать нам широкое образование – мы занимались, чем хотели, танцами, музыкой. В восьмом классе я увлеклась как безумная конным спортом…
То есть, вы не мечтали о профессии актрисы с детского сада – просто пробовали себя в разных увлечениях?
Все получилось довольно случайно. Я часто рассказываю о том, как папа повел меня в Школу-студию МХАТ – он занимался психологией творчества, и его пригласили туда прочесть цикл лекций для группы актеров под руководством Олега Ефремова, которые хотели попробовать себя в режиссуре. Там были Михаил Козаков, Олег Табаков, Игорь Васильев, Виктор Сергачев – много замечательных людей. Вот папа меня и попутал… А я хотела поступать в пединститут, заниматься, как мама, преподаванием английского, мечтала стать гидом -переводчиком.
Тоже актерство в некотором смысле.
Ну да… Или историком – как дед, изучавший историю Ленинграда.
Сегодня, с высоты – ну или из глубины – прожитых лет, довольны ли вы своим выбором, та ли это профессия, которая наполняет жизнь и делает ее интересной?
Наверное… Это очень интересная профессия. Очень тяжелая, это известно, тут я не буду оригинальной – и особенно тем, что ты зависим и можешь ждать ролей годами. Но мне повезло – я никогда не ждала. Думаю, это судьба – у меня не было каких-то исключительных способностей, все давалось диким трудом и постоянным движением. Главное в этой профессии – постоянно двигаться, пусть незаметно, когда перемены не бросаются в глаза, и их видишь только ты сам. И тогда не страшен возраст – ты гармонично переходишь из одного состояния в другое, вместе со своими героинями, и мне сегодня просто неинтересны девочки.
Вы встречали много талантливых и даже великих людей. Кого из них вы могли бы назвать своим Учителем? Гончарова, который, судя по воспоминаниям современников, был настоящим тираном? Кто вас сделал актрисой? И как выжить в театре, который многие называют террариумом? Вы – акула или тихий ангел?
Сказать, что театр – это такое место, где все любят друг друга, было бы неправильно, но и утверждать, что там все вцепляются друг другу в глотки – тоже несправедливо. Как в любом скоплении... Вчера мы с внучкой гуляли за городом и встретили много коров. Когда я спросила, как их правильно назвать, она сказала – толпа. Так вот, любая толпа, или точнее коллектив, состоит из людей со всеми вытекающими последствиями. Но Театр Маяковского, где я работаю уже сорок лет, всегда отличался удивительно здоровой атмосферой. Думаю это потому, что Гончаров был очень тяжелым, деспотичным человеком… Я вообще люблю диктатуру в театре и считаю, что режиссер должен быть диктатором. В разумных пределах, но в театре не может быть демократии. Гончаров часто бывал несправедлив, очень много поломанных судеб. Но это был человек, который сделал театр и мощно держал его на себе лет 20-25. Потом начался спад, длительный и грустный закат…
И этот диктат удерживал вас от склок и лишних амбиций?
Да. Он так давил сверху, что внизу все сплачивались. Нам надо было выжить, тут не до какой-то мышиной возни – нужно было хвататься друг за друга, чтобы удержаться. При этом у нас в труппе были очень яркие, сильные личности – Джигарханян, Гундарева, Лазарев, Немоляева, Доронина… Но она особая статья – такая сфера, которой трудно находиться в каком-то содружестве. В ней одной есть все.
Гончаров, Доронина, Гундарева – просто тиран на тиране, нет?
Гундарева была потрясающая. Очень непростой человек, в ней было много всего намешано. Такая актриса – это соединение самых разных качеств, иногда крайне противоречивых. Но по сути – добрая и щедрая. Могла быть замкнутой, никого к себе не подпускать, а могла – широкой и открытой. Сколько добра она сделала, скольким людям помогла – от установки телефона до устройства детей в детсад. Она была совершенно безотказной – и это при ее жутком графике и постоянных бессонницах. Она ехала, она делала, она считала, раз ей так много дано, то она просто обязана помогать. И никогда не афишировала свои добрые дела.
Светлая ей память. А кто же все-таки вас сделал актрисой? Или это был внутренний процесс, и вы сами себя сделали?
Мои педагоги. Мастер Юрий Катин-Ярцев, которому я благодарна за то, что он меня не выгнал после первого семестра, когда были большие сложности. Что-то он во мне разглядел, поверил в то, чего еще не было. Это стало отправной точкой. Потом в училище Гарри Маркович Черняховский, который умер в прошлом году в возрасте 70 лет. Он поставил дипломный спектакль, благодаря которому меня взяли в Театр Маяковского – «Альпийская баллада» по повести Василя Быкова. Он даже не был еще тогда педагогом, просто студент. И «Три мушкетера»…
Кого вы там играли?
Королеву.
Как выживают театры в современной России, на какие деньги? И как вы себя чувствуете в, скажем так, изменившейся реальности?
В 90-е годы Хазанов сказал, что театр – это бомбоубежище. Вот сейчас, например, в России нет политических спектаклей. Я недавно подумала о том, что это удивительно – театр никак не отзывается на текущие события. Я как-то была в жюри «Золотой маски» и посмотрела много спектаклей – нет постановок на политические темы, они отсутствуют.
Постановщики сами опасаются последствий, или это давление сверху?
Не знаю. За короткое время мы пережили… горки какие-то – подъем, спуск, снова подъем, снова спуск. И если ты тут живешь и никуда не уезжаешь, то для меня смысл в том, чтобы уходить вглубь каких-то личных вопросов.
Как вы лично относитесь к тому, что происходит сегодня в России? Если не хотите отвечать – не надо, но мне, все же, очень интересно.
Я хотела бы, но я не смогу говорить об этом откровенно…
Из-за российского зрителя, израильского?
Вы же в курсе, какая у нас атмосфера, какие происходят вещи. Я знаю людей, которые могут позволить себе говорить, что они думают, очень их уважаю, но я предпочитаю осторожность… Если бы я была одна, но…
Понятно. По вашему мнению, эмигрировать русские актеры сегодня могут, или это всегда потеря профессии?
Русские актеры не очень-то нужны. Очень немногим удается сниматься в Голливуде, в каком-то европейском кино, но это единицы.
Прибалтика, Украина – не варианты?
А что там делать? Им сейчас не до кино. Я обожаю Литву, там живут близкие друзья, очень талантливый режиссер Раймондас Банионис , сын Донатаса Баниониса, который снял несколько картин до того, как все стало разваливаться. Странно, в общем. Была советская диктатура и при этом великое литовское кино, а теперь его почти нет. Дай Бог, чтобы оно снова возродилось, может быть, это произойдет на каком-то витке.
Кстати о Литве: два литовца, Марюс Ивашкявичюс и Миндаугас Карбаускис, поставили спектакль «Русский роман» – про русскую классическую литературу и ее краеугольный камень, Льва Толстого – который вы привозите в августе в Израиль. Почему именно они, а не россияне? Большое видится на расстоянии, или Толстой вненационален?
Не знаю! Но наш друг, талантливый журналист и телеведущий Владимир Молчанов, тот самый, который вел «До и после полуночи»… Нет, сначала еще немножко про учителей: я училась практические у всех, с кем встречалась в жизни, даже у тех, у кого трудно было чему-то научиться, но все равно – любая работа приносит пользу. А потом наступил водораздел – моноспектакль , который поставил мой муж, кинорежиссер Андрей Эшпай. Это исповедь Анны Карениной, куда вошли все ее внутренние монологи, которые обычно пропадают при экранизации и инсценировках, состоящих, как правило, из набора знаменитых сцен. А роман насыщен внутренними монологами, и особенно его вторая половина, ближе к концу. Эшпай собрал их и выстроил в хронологическом порядке. И этот спектакль стал для меня Рубиконом, после которого я перестала чего-то бояться. Это было очень страшно – абсолютная авантюра, совершенно условная сценография, очень свободное существование. И если говорить о конкретном переломе – то он связан с этим спектаклем Эшпая. Я снялась у него в пяти или шести картинах, и эта моя почти единственная связь с кино на сегодня.
Так вот, когда Молчанов пришел к нам на «Русский роман», а до этого он видел в двух других театрах, не буду говорить каких, спектакли по русской классике, он сказал: «Ну почему на такое поразительно тонкое понимание русской классики способны только литовцы?» Ему не повезло – он попал на две знаменитые, но очень спорные постановки.
Впервые я познакомилась с этой пьесой на читке. Я до этого много читала про Льва Толстого, это мой любимый писатель, я его регулярно перечитываю. А его жизнь – это еще один роман, который он сам и написал.
Сыграв Софью Андреевну, вы знаете о ней сегодня больше иного исследователя. Что это была за семья, кто кого там мучал – или это и есть любовь? Ревность не только к крестьянкам, но и к собственной дочери, к секретарю Черткову – его демону – и даже к придуманным образам... Вообще семья – это любовь и страсть или терпение и партнерство?
На эту тему можно писать диссертацию... В этой истории столько всего намешано, на нее можно посмотреть под любым углом.
Когда женщина любит – она всегда такая ревнивая и безумная? А может удачный брак – это просто хороший характер, терпение и отсутствие страсти?
Это совершенно особенная история, и обычные житейские мерки тут не годятся. К Толстому нельзя относиться как к обычному человеку, и в этом была проблема тех людей, которые с ним жили. Он – целая планета, но при этом живой человек, который отчаянно хотел много детей и эту семью. В пьесе Софья Андреевна, моя героиня, говорит такие слова: «Ты сочинил наше счастье, а потом вставил туда меня». Она стала заложницей сюжета.
И не вписалась в него?
Она вписывалась, поразительно вписывалась, целых двадцать лет. Это было абсолютное счастье – почитайте его дневники. Они, конечно, ссорились, но он любил ее до последнего вздоха.
Почему же потом начался весь этот кошмар – ревность, истерики, непонимание?
Ну, во-первых, потому, что семейная жизнь непроста, и любые отношения эволюционируют – мало кому удается просуществовать вместе от и до. А с Толстым это трудно в кубе, в квадрате, в каких-то феерических, планетарных масштабах. Этот духовный рост, который он переживал. Он стал перерождаться, а люди, окружавшие его, не могли пойти с ним. Софья Андреевна, при всей своей безумной любви, оставалась, прежде всего, хранительницей очага. А ему нужна была другая женщина, способная выйти на иной уровень. Он шел по этой лестнице куда-то вверх, она не могла за ним последовать, и начался этот жуткий конфликт. Дневники Толстого и его жены – это тоже литература, записи очень живые. Это история, где нет правых и виноватых.
Наш спектакль очень многоплановый. Кому-то эта форма, где сосуществуют живые люди и литературные персонажи, может показаться сложной, кто-то ее просто не принимает. Но это – гениальная придумка Ивашкявичюса, когда творчество Толстого и его жизнь сливаются в один сюжет. Они настолько сплетены , что перестаешь понимать, где реальность, а где вымысел. А рядом замечательная, но живая, земная женщина, которая бьется изо всех сил и не может его понять.
Протокольный, но очень важный для израильтян вопрос: что вы думаете об Израиле? Или нет, даже не так – расскажите мне про мою страну.
Я бывала в Израиле много раз, впервые я приехала сюда в 1994 году со спектаклем «Круг», который мы возили по всей стране – десять городов. Это была любовь с первого взгляда – я влюбилась. Поразительное ощущение покоя и расслабленности в этой непрерывно воюющей стране – особенно после Москвы девяностых. Я помню, как после первого спектакля, кажется, это было в Ашкелоне, мы приехали в гостиницу часов около двух ночи, и кто-то предложил: «Пойдемте окунемся». Я сказала: «Как это? На море ночью?» Мне казалось это опасным. Но мы вышли на набережную Тель-Авива, там было полно народа, люди сидели за столиками в кафе, жара, июль – и мне было так хорошо!
А зритель свой, российский, только благодарней, теплее, более открытый и эмоциональный. Мы были в родной среде – полное и абсолютное счастье, хотя играли почти каждый день. А потом Иерусалим, где даже со мной, человеком светским и невоцерквленным, начинают происходить какие-то необыкновенные вещи, просто фантастические. Генная память что ли? Как дочь естествоиспытателя я пытаюсь это объяснить естественными причинами.
Когда попадаешь в Храм Гроба Господня, и весь Старый город, особое место… Короче, иерусалимский синдром. И я помню, как мы с Наташей Гундаревой вошли в храм, сели на скамейку и синхронно заплакали – сладостное и совершенно божественное чувство очищения. И эти улочки, и кофе в арабских кофейнях, и наш друг чистокровный еврей, который приехал в Израиль и принял христианство. Я изумилась – зачем, почему, как к этому отнеслись евреи? А он ответил – с поразительным пониманием.
Я знаю, что вы играете главную роль в пьесе «Август: графство Осейдж», которую потом сыграла Мерил Стрип в голливудском фильме, дважды номинированном на «Оскара» . В каком-то из своих интервью вы сказали: когда выйдет этот фильм, нам придется самораспуститься – как парламенту. И вот он вышел – как ощущения?
Стрип – великая актриса, одна из моих самых любимых, я видела почти все, что она играла. Но у нас вышел очень хороший спектакль. Наш первый постановщик считал эту пьесу литературой не очень высокого качества, потом его сменил другой. Он выстроил потрясающе интересную концепцию главной роли – совсем не такую, как режиссер голливудского фильма. В нашей версии болезни героини – рак, наркомания – в большой степени игра. Эта женщина живет в состоянии отчаянной борьбы со своим мужем, которому не смогла простить измены и предательства. Это война, где все средства хороши, и остановиться уже невозможно. Она идет до конца, доводит мужа до самоубийства, выгоняет детей и остается одна в пустом доме. Но она боец , а тот факт, что ее болезнь – наполовину игра, предоставляет, как мы это называем, широкую игровую зону и придает роли разнообразие: героиня то безумна, то нормальна, то бьется и колотится, слабая и раскаявшаяся, а потом вдруг видишь, что нисколько она не раскаялась.
Посмотрев голливудский фильм, я была в очередной раз поражена фантастической техникой и безграничными возможностями Мерил Стрип. Но сам рисунок роли показался мне более прямым – она играет женщину, глубоко погруженную в болезнь, играет диагноз, она практически в зазеркалье. То есть я восхитилась, но поняла, что мы можем продолжать. Как раз сегодня мы играем этот спектакль – он идет с большим успехом.
В начале беседы вы сказали, что от старости спасает деятельность. У вас это творчество, у героини спектакля – борьба с детьми и мужем. Тоже дело, хоть и плохое.
Борьба борьбе рознь. Если ты не впускаешь в себя прощение и продолжаешь сражаться, причем с самыми близкими – это дорога в никуда. Очень трудно прощать, я бы не смогла смириться с этим предательством.
Вы и не смирились – я имею в виду ваш первый брак с Александром Кайдановским.
Это было для меня невозможно, такая жизнь мне была не нужна, и пришлось расстаться – это разрушало.
Но призываете прощать…
Да, я призываю прощать, хоть это и очень сложно. Но если не можешь – уйди оттуда, начни свою жизнь заново. Не надо бояться этого выхода в открытый космос.
Вы верите в судьбу или все-таки в человека? Он живет так, как ему запланировано в каких-то галактических высях, или может что-то изменить?
Судьба конечно, я фаталист. К сожалению, я не верю в высший разум – для меня это как Океан в «Солярисе» Тарковского. К нему бесполезно взывать, о чем-то просить, задавать вопросы… Только принимать все, что дается. И воля, воля человеческая. Делать все, что от тебя зависит, и понимать, что в любой момент это могут отобрать, помешать, поставить крест на всех твоих трудах. Но ты все равно обязан жить честно и наполненно – по крайней мере, стараться.
Беседовала Алина Загорская, «NEWSru.co.il»
