В одном из самых старых и чудесных районов Москвы — на Плющихе, в Тружениковом переулке, где когда-то стояла церковь Архангела Михаила, которую потом снесли и сделали там лечебное заведение — Пироговские клиники, сейчас этот храм восстановили. Он всегда был виден с балкона нашей коммунальной квартиры — оттуда открывался прекрасный вид на Девичье поле, замечательный сквер, где стояла маленькая скульптура Льва Николаевича Толстого, и на строение, которое, как я потом узнала, возводили специально для Мейерхольда, — оно стало клубом «Каучук». Неподалеку протекала река, на берегу которой стоял завод «Красная Роза», где делали всякие тюли. Рядом был стадион от этой фабрики, туда меня папа девочкой водил на фигурное катание. В общем, это был район моего детства. И школа, в которой я училась до десятого класса, была там…
Папа с мамой у меня киношники — работали на «Мосфильме», а «Мосфильм» в начале войны эвакуировали в Алма-Ату. И мы все уехали — папа, мама, мы с братом и бабушка. Сначала нас поселили в горах. Мне было 3–4 года, но по рассказам взрослых я помню, что это было Ремизовское ущелье. А потом спустили вниз — в самой Алма-Ате выделили комнату у казахской семьи. И мы все жили в этой комнате, где была лишь единственная кровать. А потом папе пришла повестка на фронт, и он уехал на сборы в Ташкент — мы на это время остались без него.
В Москву мы вернулись в 1943 году. Ехали в поезде целый месяц, но все-таки доехали. К тому моменту дедушка уже вернулся в город из Уфы, куда был эвакуирован со своим Горным институтом. Бабушка поехала с нами, а дедушка провел эвакуацию один, и он настолько любил нас с братом, настолько соскучился по нам, что, не дождавшись, когда откроются двери вагона, вытащил меня прямо из открытого окна. Была весна, тепло…
Я проводила много времени в школе — была старательной девочкой, но очень бестолковой: технические дела мне не давались, но гуманитарные дисциплины шли легко. Я занималась прилично и много, поэтому времени для развлечений оставалось мало. Я ходила в клуб «Каучук» в драматический кружок, который вел сын Рубена Николаевича Симонова, замечательного вахтанговского режиссера и ученика самого Евгения Багратионовича. Первый мой выход на сцену случился именно там — они ставили «Ревизора», и я танцевала полонез на балу у губернатора.
Играли мы во все, во что могли играть послевоенные дети: в «казаков-разбойников», фашистов, войну, штандер, лапту. Тогда жили по-другому: бутерброд в зубы и на улицу. Потому что папа с мамой на работе, у бабушки тоже какие-то дела, вот дети все вместе во дворе и дружили. И, насколько я читаю всякие воспоминания, у всех было все одинаковым: и в игры играли одни и те же, и воспоминания тоже одинаковые — все во дворе.
О Щепкинском училище у меня сохранились самые восторженные воспоминания, я счастлива, что туда попала. Хотя я, конечно, как и все, сдавала экзамены и во МХАТ, и в Щепку, и в Щуку. Все ходили по разным институтам, ведь не было гарантии, что тебя возьмут — надо было дождаться третьего тура, он решающий.
Я попала в Щепкинское без проблем. На втором туре педагог, который набирал курс — мхатовец, ученик Михаила Чехова, режиссер Малого театра Леонид Андреевич Волков — сказал, что возьмет меня, и я могу больше никуда не ходить, а приходить с документами сразу на третий тур, потому что он хочет, чтобы я у него училась. Конечно, я не стала испытывать судьбу и больше во МХАТ не пошла, а сразу сдала документы и начала учиться в Щепке. Была абсолютно счастлива. Но если говорить о том, как у студентов расценивались эти три театральных института и четвертый, ВГИК, то Щепка, безусловно, не была на первом месте: конечно, МХАТ, потом Щука… Но после, по прошествии времени, я поняла, какое бесценное сокровище щепкинская школа! Там были люди другого поколения — актеры и актрисы, вышедшие из той, дореволюционной России, из другой жизни; их удивительным образом не коснулась советская власть: они жили в своем мире, в своей колоссальной культуре, в своих приоритетах, восторгах перед великими учителями, такими как Ермолова, Ленский, Южин… Мы были молоденькие, по 17 лет, совсем еще кутята, но к нам приходили Турчанинова, Пашенная. И, конечно, когда мы видели этих актрис, этих великих старух, то замирало сердце. Я близко познакомилась с той культурой, о которой мы сейчас можем только читать или снимать фильмы. Я воочию видела этих людей из той, другой жизни — это был бесценный дар. Может быть, тогда я не очень это понимала, но спустя годы я это оценила и осознала.
У нас была совершенно дивная практика в институте — со второго курса студенты приглашались на сцены Малого театра на Театральной площади и филиала на Ордынке участвовать в массовке — нас отбирали. Это считалось дико почетным, большим счастьем и престижем. Я так попала в «Крылья» Корнейчука, где Яблочкина играла главную роль. И еще в «Стакан воды» с Гоголевой на Ордынке, где однажды опозорилась и насмешила всех, играя пажа. Я плохо видела, но, конечно, ходила в институте без очков. Мы стояли около трона — два пажа охраняли королеву, и когда занавес закрылся, я почему-то оказалась перед ним, металась со слепоты и не знала, куда мне деваться. Занавес был красивый, золотой — разукрашенная парча, и я не могла понять, где находится стык. Это я запомнила на всю жизнь.
Студенческие годы были, конечно, совершенно изумительные. На четвертом курсе меня утвердили в картину «Евгений Онегин», и я впервые в жизни уехала в Ленинград. Меня поселили в гостинице «Астория», там я абсолютно заболела стариной, и с той поры началась моя дикая любовь к антиквариату. Меня разместили в номере, где были подлинные старинные вещи, стояли консоли с мраморными греческими головками… У меня была кровать на постаменте с закрывающимся занавесом и помпошками. За окном — Исакий… Неописуемо: меня, девятнадцатилетнюю девчонку, туда поселили!
И сама картина доставила мне много радости и счастья. Это было познание мира, старинного имперского Петербурга. Мы ездили по Дворцовой набережной мимо потрясающих особняков на карете, учились в Лермонтовских конюшнях сидеть верхом, а танец преподавал нам молодой Григорович — он только-только тогда начинал в Кировском театре. Это все было необыкновенно!
Потом наш театр, театр Маяковского, не раз выезжал на гастроли в Питер-Ленинград. Мы всегда ездили туда надолго, но ни разу, даже когда я стала известной актрисой, заслуженной и народной артисткой, никогда мне больше не давали такого номера.
Съемки «Онегина» продолжались почти год, я провела в Питере целый сезон, и после окончания института у меня оказалось свободное распределение — я пыталась сама попасть в какой-нибудь театр, но это было очень сложно. Волею судеб, подыгрывая мальчику на показе в театр Маяковского, я понравилась Охлопкову, и меня взяли в театр, а мальчик, который меня позвал, остался не у дел. Это был 1959 год, и я до сих пор верой и правдой служу своему театру.
У меня была дивная встреча с Галичем, я его тогда не знала. К тому моменту мы уже были женаты с моим Сашей (Александр Лазарев-старший. — «Москвич Mag»), и у нас было что-то типа медового месяца. 1960 год. Сашу утвердили в картину «Вольный ветер» — оперетта Дунаевского, и мы вместе уехали в Ялту. Там жили в гостинице «Ореанда» — изумительное место, как «Метрополь» в Москве, но только для Ялты. Она была еще такой советской, как и все в той жизни, совсем не как сейчас. Мы были счастливы, потому что в те времена можно было только снять комнату — поселиться в гостиницу просто немыслимо, — а у нас был номер, хотя удобства находились в конце коридора. И когда у Саши настал выходной день, мы решили пойти пешком на Ай-Петри. Молодые совсем, сил много! Хотелось и попутешествовать, и посмотреть что-то. И мы втроем — я, Саша и еще одна моя приятельница — пешком пошли на вершину: ни много ни мало 22 километра в гору. Запаслись пирожками из буфета, термосами и бодро зашагали вверх по серпантину. И вдруг мимо едет какая-то машина, а в ней сидят очень видные люди — дамы в шляпах, укрытые красивыми клетчатыми пледами, мужчина в светлом костюме. И когда мы к вечеру поднялись на вершину, конечно, устав до смерти, то решили зайти в единственную там забегаловку. Долго стояли около прилавка и считали, на что нам хватит: Сашка мой, конечно, хотел есть, мы тоже с приятельницей проголодались, а денег было мало, поэтому мы стояли и пересчитывали копейки… А в углу сидела с бутылкой вина и какими-то закусочками та самая компания из машины. Вдруг этот импозантный темноволосый высокий мужчина поднялся, подошел к нам и спросил: «У вас какие-то денежные затруднения? Возьмите вина, закуску, а потом по возможности отдадите мне деньги. Я вас знаю, вы дочка моего хорошего знакомого Володи Немоляева. А я Александр Галич. Живу в гостинице “Украина”, номер 7», — и протянул какую-то большую для нас по тем временам деньгу. Я потом у папы спросила, кто это. И он рассказал мне, что Александр Галич — замечательный поэт, драматург, песенник, писатель…
Спустились мы тоже интересно. К нам на вершине подошел какой-то морячок-пограничник и предложил заночевать у него на погранзаставе. Мы согласились, он провел нас в комнату со шконками и черным солдатским одеялом, мы там переночевали, а утром встали в 6 часов, умылись и спустились вниз. Он притащил три доски, на которые мы сели попками и по тропинке прямо на этих досках скатились вниз до Ялты всего за три часа.
Через день мы пошли в построенную в стиле модерн гостиницу «Украина», чтобы отдать деньги Галичу. У него был номер метров пятьдесят, весь обитый деревянными панелями — у нас глаза вылезли на лоб. Мы отдали ему деньги, поблагодарили, и на выходе я шепнула своему Саше: «Помяни мое слово: мы когда-нибудь вместе с тобой будем жить в таком номере». И правда — не прошло и двух лет, как мы снова попали в Крым. Начался холерный год, когда никого туда не пускали, но Саша опять снимался в какой-то картине на натуре в Ялте. Мы до того не боялись, что взяли с собой маленького Шурика (Александр Лазарев-младший. — «Москвич Mag»), и нас поселили на две недели именно в номер 7 в гостинице «Украина», где когда-то жил Галич! Это было потрясающе! Народа не было, пляжи пустые — что-то невообразимое! В Советском Союзе в Ялте в сезон ни по улице пройти, ничего — вся страна ездила туда отдыхать, это было недорого. А мы жили как в раю: не надо утром вставать захватывать топчаны…
В Москве в те годы мы часто ходили в Политехнический музей. Даже сами там выступали — мой Саша изумительно читал Маяковского, и когда у нас был вечер, мы были потрясены, что люди стояли по стенам, как стояли, когда выступали Ахмадулина, Окуджава, Рождественский, Вознесенский — такое же было паломничество. Тогда очень любили поэзию, такие вечера, и нам с Сашей тоже нравилось ходить в Политех слушать поэтов. Я познакомилась с Беллой Ахмадулиной, позже даже читала ее стихи в «Служебном романе». Мы друг к другу относились с большой симпатией, не то чтобы дружили, но когда виделись на вечерах в Доме актера или Доме кино, то с радостью общались. Я практически не знала Евтушенко и Вознесенского, но зато хорошо знала Эдика Радзинского, который тоже был фигурой того времени. Я играла в его пьесах «Она в отсутствии любви и смерти», «Беседы с Сократом»…
Квартирников в моей жизни не было, с музыкой я была мало связана, практически ничего этого не знала. Слышала, конечно, «Машину времени» Макаревича — нам всем было это интересно. Боготворили Окуджаву — с ним сравниться никто не мог. Потом возник Высоцкий. Я помню, мы были на гастролях в Воронеже, и вышла какая-то статья про «Чуду-юду я и так победю», и мы с Сашкой, гуляя перед спектаклем, наткнулись на газету с этой статьей, вывешенную на стенде. Подошли и стали читать разворот. Статья была разгромная, но у нас сложилось ощущение, что это безумно интересно — обратная реакция. Меня эти стихи привели в восторг. С Володей Высоцким я не могу сказать, что была знакома хорошо, но мы пересекались, потому что снимались в «Коротких встречах» Киры Муратовой.
У меня остались незабываемые ощущения от новости о его смерти. Я снималась тогда во «Вторжении», сценарий к которому написал Говорухин, а снял прекрасный одесский режиссер Виллен Новак. Композитор, который работал с нами, то ли дружил, то ли пересекался с Высоцким, ко мне он относился чудесно — я играла в фильме певицу, «пела» его песни (за меня, конечно, пели). И вот у меня дома раздался звонок, приехал этот композитор, растерянный, глаза на лбу, и говорит: «Света! Света! Горе! Горе случилось! Только что умер Высоцкий!» Мы помчались на Грузинскую, в дом напротив костела. Почему-то не вызвали лифт, а пошли пешком наверх по лестнице — она уже была вся усыпана цветами. Это произвело на меня какое-то обжигающее впечатление. Мы поднялись по этим цветам к квартире, на площадке уже сидела практически вся «Таганка», молодежь в основном. Это не нарисуешь, не снимешь, это надо было увидеть и поучаствовать. Была открыта дверь, вышла его мама, я обнялась с ней, поцеловала ее, конечно, постеснялась войти в ту комнату, где лежал Володя…
Раньше рестораны, конечно, были не очень для нас доступны: их мало, попасть сложно, мест практически нет. Да и мы были не ресторанными товарищами — встречались дома. В институте у меня появились замечательные друзья — мы практически не расставались. В основном все собирались у меня, хоть я и жила в коммуналке, но у нас все-таки было три комнаты, одна — большая. Тогда все жили в коммуналках и стесненно, это было нормально… И потом у меня бабушка была гостеприимная, она с удовольствием всех кормила, хоть кашей гречневой: студенты-то голодные. У меня было удобно: не так далеко до Плющихи от центра, от Театральной площади.
Таких кафе, как сейчас, тогда не было: были забегаловки или стоячки, в которых можно было купить пельмени или сосиски. Не было такого, чтобы посидеть в кафе, выпить кофейку — тебя бы никто не понял и погнал шваброй, если бы ты заказал чашечку кофе и все: чего место занимаешь, иди отсюда! Совсем была другая жизнь. Таких кафе, как сейчас на Бронной, когда закажут стакан воды или лимонада и ходят по улице вокруг ресторанчика хоть целую ночь, а им ничего не говорят, не существовало в помине — это считалось немыслимым и невообразимым.
Но в моей жизни был «Националь». Сейчас его нет, это другой ресторан — «Dr. Живаго». Тогда, много лет назад, это было потрясающее место, с которым я познакомилась благодаря папе. Он, киношник, сценарист, сам писал и снимал, и поэтому его круг был совершенно феноменальным: актеры МХАТа, такие знаменитые люди, как драматург Виктор Ардов, Сигизмунд Кац, Анатолий Софронов… У папы была традиция, когда он выпускал какую-то картину или случался сценарий (это редко бывало, он в этом смысле не избалованный жизнью), он всю семью вел в «Националь»: маму, моего брата Колю, меня. Никогда не забуду! Сами представьте себе: Манежная площадь, которая тогда была пустой — весь Кремль видно… Мы садились за столик, который открывал эту панораму. Лампочки с небольшими абажурами стояли прямо на столах. Я до сих пор прекрасно помню, что заказывали папа с мамой: бульон и пирожки с мясом, карри, кофе глясе. Все это помнится, потому что тогда казалось заоблачной жизнью из другого мира. «Националь» был местом встречи потрясающей творческой элиты Москвы. Это понимали все: и обслуживающий персонал, и дирекция этого ресторана. Там был такой закуток, где официантки знали всех великих мира сего. Приходили актеры МХАТа пропустить рюмочку коньяка… Масальский, Яншин — могу напутать сейчас, потому что тогда еще сама в школе училась. Но папа всех знал. Они приходили, и им в бухгалтерскую книжку, в счет, записывали, сколько они должны. Юрий Олеша, Михаил Светлов…
А потом, когда у нас с Сашей появились деньжата — денег всегда было мало, когда были молодыми, — мы с ним пошли в ресторан «Националь» и заказали ту еду, которую там всегда брали папа с мамой.
Там сейчас по-другому все сделано, мне не хочется туда идти, потому что это перебивает то прошлое замечательное воспоминание юности.
Когда мы с Сашей поженились, мы прожили года три у мамы с папой, а потом Саше дали комнату — он же питерец. Когда его принимали в театр, директор ему пообещал, что обеспечит его каким-то жильем. Сначала, пока мы не поженились, он год жил в общежитии, а потом нам все-таки выделили комнату, позже мы ее поменяли на другую, поближе к театру, и уже самостоятельно жили в коммуналке, где было 16 человек, но зато ровно одну минуту идти до театра.
А собственная квартира у нас появилась на Юго-Западе. Мы с Сашей купили ее в долг. Нам помогла его замечательная тетя — у нее были сбережения, с процентов на которые она жила. Но все-таки она так любила Сашу, что сняла эти деньги и дала их нам на первый взнос. Мы их внесли. Но тогда — это что-то поразительное — не платили государству проценты: тебе давали деньги, и ты вносил их в кооператив. Мы платили один раз в три месяца в сберкассе сумму, которая шла государству в погашение нашего взноса. Это было просто изумительно. Представляете, без процентов! А квартира стоила столько же, сколько «Жигули» — 5 тысяч рублей. Маленькая, двухкомнатная, непрестижная: полы не паркетные, ванна с раковиной совмещенная, кухня — 5 метров; квартира убогонькая, но она была наша, наконец-то своя… Мы первый раз — Саша в Питере тоже, как и я, всю жизнь жил в коммуналке — оказались в своей отдельной квартире.
Но когда у театра было 50-летие, Моссовет в честь юбилея дал нашему театру большое количество метров, чтобы дирекция могла обеспечить людей жилплощадью. И в первую очередь давали тем актерам, которые сделали что-то важное в театре. Мы были молодыми, но уже сыграли много — и Саша мой, и Джигарханян, и Ромашин, и Женя Лазарев (Сашин однофамилец), и Самойлов, и я — в общем, все ведущие актеры нашего поколения получили эти квартиры от Моссовета. Мы — на Тверской… Это был такой подарок! Когда мы увидели этот дом, окна… Но мы должны были дождаться шесть месяцев, чтобы въехать — до этого квартира принадлежала замечательному актеру Максиму Штрауху… В Моссовете существовал отдел жилплощади, где разбирались дела по Тверской — это была правительственная улица, поэтому люди, которые селились туда, очень проверялись. И когда был разговор, кому дать, то возникла еще одна фигура — крупнейший физик из КБ Келдыша. И я до сих пор помню фамилию человека, который возглавлял ту комиссию, ведь после обсуждения именно он сказал: «Вы знаете, что этому замечательному академику мы квартиру и так подберем, а пусть Дон Кихот (Саша тогда совершенно гениально играл Дон Кихота в «Человеке из Ламанчи», гончаровском шедевре) поживет в хорошей квартире». И нам дали эту квартиру, во что мы совершенно не могли поверить. Мы потом еще год ходили по Тверскому бульвару до театра пешком и щипали себя, правда это или нет, что мы здесь живем и нам не надо ехать на метро, а потом на автобусе до Юго-Запада. Шурик здесь уже пошел в школу… Правда, перед этим поставили условие, что мы отдаем ту кооперативную квартиру безвозмездно государству — все, что мы выплатили за шесть лет, а рассрочка была десять лет, нам не вернут. Вопрос о получении тех денег даже не стоял, ведь нам дали такую квартиру в центре Москвы! Мы были счастливы. И потом Саше пришла бумага, что все деньги от квартиры на Юго-Западе ушли в детдома.
Я никогда не следовала моде скрупулезно, хотя была модницей. Да все молодые — модники! Как-то выворачивались, выкручивались. У меня мама умела хорошо шить. Если вдруг возникала мода на мини-юбки, конечно, шили мини, если миди, то миди… Носились за обувью в далекие магазины дружественных стран (Югославия, Венгрия) на окраины Москвы, чтобы купить какую-то пару, хоть все это и было трудно. Очень были модны свитера — и у мальчиков, и у девочек. Раньше все вязали как полоумные, постоянно пытались достать нитки. Самая погоня за пряжей начиналась на гастролях в Прибалтике… Там продавалось много шерстяных ниток, в Москве с ними дела обстояли гораздо хуже. Мои изделия были откровенно плохими — их никто не носил, только маленький Шурик, на которого я напяливала всякие жилетки и свитера, а он ничего не мог сказать. Бесполезное занятие!.. У нас был смешной помреж Геннадий Яковлевич в театре Маяковского, он вел спектакль «Гамлет» — там была задействована огромная массовка, и, конечно, я тоже. Все мы в ожидании выхода сидели и вязали, а он по радио, шепелявя, говорил: «Швейно-вышивальный цех, на сцену! Швейно-вышивальный цех, на сцену! На сцену!» — и все бежали. Смешно было, конечно.
Я не могу сказать, что с Брежневым как-то особенно изменился город, я за этим особо не следила. Но то, чему я радовалась и сейчас бесконечно радуюсь, это когда я вижу, что Москва чистая, что есть цветы на клумбах. Сейчас вообще изумительно — мне нравится, как много цветов, как много сажается зелени, как много освещения. А тогда же было темно… То ли экономия, то ли не увлекались тем, чтобы фонарей побольше поставить, темные улицы были, это правда.
Я помню свои ощущения от города: я всегда была счастлива, когда Москва прибрана, я всегда гордилась этим и печалилась, когда, наоборот, где-то грязно, окурки брошены на остановках… И сына воспитывала так: никогда в жизни, даже если едешь по шоссе на дачу и есть какое-то поползновение выкинуть что-то из окна машины на трассу, не делай этого. И меня радует, что все шоссе сейчас чистые, нет той ужасной грязи, которая была раньше, особенно после зимы, когда постоянно что-то вышвыривалось из окон грузовиков.
Страшный период, для меня это было ужасно. Когда я видела, как в моей любимой Москве торгуют на любом углу на газетах какими-то товарами, когда вдруг появились бомжи, которых в Москве никогда не было, во всяком случае я не помню, чтобы они были. Апофеозом для меня стал момент, когда отхожее место сделали прямо за памятником Островскому у Малого театра — слава богу, ненадолго, и потом все привели в порядок. А еще меня ужасала бесконечная реклама в Москве, и даже наш дом пострадал от этого. Все семь этажей сверху донизу были завешаны идиотскими тканями, на которых были нарисованы рекламируемые машины, и мы жили в темноте, побороть это было невозможно — кого ни попросишь, к кому ни обратишься. И когда Собянин ввел закон, чтобы все это сняли, чтобы не было никакой рекламы, ничего не висело на домах, а все провода убрали под землю, в этом смысле стало потрясающе — Москва очистилась от всего. Это вызывает огромную радость у меня лично.
Я никогда не была особенно политизирована, но развал Союза вызывал интерес так же, как и фигура Ельцина — удивительно продвинутый человек, такой русский богатырь. Я отнеслась к этому как по воле волн — идет и идет. Потом, когда мы поездили по стране уже не с такими мощными, как в Советском Союзе, гастролями, я увидела очень много людей, которые сожалеют о развале страны и хотят, чтобы было как раньше, но это пожилые люди. Молодые ту страну уже не знают. Думаю, что пожилые люди сожалеют о той социальной защите, которая была. Все-таки было и бесплатное образование, и бесплатная медицина, и квартиры давали — ты мог стоять в очереди долго, но квартиру получал все-таки бесплатно. Была такая социалка, которую пожилые до сих пор не могут забыть. Хочется ее возродить.
Я об этом не думала — что бы я изменила? Но могу сказать одно: я очень люблю Москву. Что я могла бы пожелать ей?.. Как можно дольше и больше сохранять себя старинную, исторический город — вот это я бы хотела. Если бы от меня что-то зависело, то я бы об этом говорила, пропагандировала и просила, потому что надо не только сберегать здания, подходящие под графу «охраняется государством как историческая ценность», но и сохранять старый образ города. Может, здание не представляет исторической ценности, но оно говорит об историческом облике Москвы, о том, какой она была когда-то. И я бесконечно ценю и уважаю те города, где бережно сохранено все это — все старые дома, которые несут за собой историю и дух той жизни, что была когда-то, тех людей, их прошлого. В Москве и так уже слишком много всего разрушили. Слава тебе, господи, восстановили много церквей. А сколько все же снесли?! Ведь это же была уникальная архитектура, построенная рабочими людьми, не каким-то ненавистным в революцию сословием, церкви вообще расписывались гениальными художниками… Сколько там было русского богатства в золочении, серебрении, живописи — во всем! И все это безжалостно было уничтожено… И я мечтаю, чтобы то, что осталось, то, что еще стоит, то, что еще не тронуто, чтобы оно продолжало быть и стоять.
Я равнодушно отношусь к спальным районам, новостройкам, особенно прежним. Сейчас-то красивые дома строят, появилась какая-то архитектура, новшества, а вот раньше новостройки были под копирку — такие спичечные коробки.
А мои любимые районы — конечно, вся старая Москва. Все Бронные, Патриаршие пруды, Чистопрудный бульвар, все улицы, которые расходятся в разные стороны от нашей Тверской и прилегают к Красной площади, божественное Замоскворечье… В Москве еще много от чего можно получить удовольствие и наслаждение — все это надо беречь.
Мне-то сказать трудно, потому что я сама москвичка. Но почему-то я часто слышу от людей, которые приезжают из других городов, что москвичи другие. Почему они так считают, я не очень понимаю, но я знаю точно, что ленинградцы — другие. Может быть, культура Северной столицы… Но что-то в питерцах есть иное. Точно так же, как различаются «Мосфильм» и «Ленфильм» — там работают совершенно разные люди. Я сужу по внутреннему ощущению, и это не значит, что москвичи хуже, а ленинградцы лучше, они просто немножко другие. Я «Ленфильм» обожаю, и мне сейчас очень жалко, что он не так прекрасно восстановлен и оборудован, как «Мосфильм». Я мечтаю, чтобы «Ленфильм» был таким же достойным, каким Шахназаров сделал «Мосфильм».
А москвичи чем отличаются? Не знаю. Их, коренных, осталось мало. Уже много людей такого поколения, которые приехали и живут здесь, считая себя старыми и испытанными москвичами. Я-то москвичка в третьем поколении, а может, и в еще большем. Со стороны папы у меня таганские москвичи, со стороны мамы — плющихинские и чистопрудные (у бабушки и дедушки была квартира в 13 комнат на Чистопрудном бульваре, потом мне мама когда-то показывала эту квартиру на первом этаже, те 13 комнат стали тогда детским садом, но это было давно, мама умерла уже тридцать лет назад). Поэтому я москвичка в серьезном поколении. Много ли таких осталось — затрудняюсь сказать.
Во-первых, это Оскар Уайльд. Во-вторых, мне кажется, зрители очень соскучились по хорошим, красивым декорациях, по хорошим, красивым костюмам и, конечно, по хорошему, умному тексту. Эта комедия — игра слов. Оскар Уайльд не претендует на какие-то шекспировские темы и страсти, а создает пьесу легкую, комедийную. Мне кажется, это его, Уайльда, эссе-насмешка над высшим английским светом. То, что я знаю, и мы обсуждали это с нашим режиссером Толей Шульевым, когда в 1895 году в Англии состоялась премьера, она вызвала огромный успех и изумительную реакцию просто потому, что люди, лондонская аристократия, узнавали в этом себя. Конечно, Оскар Уайльд — талантливый человек, очень интересный эстет… Мне кажется, зрители должны пойти, люди соскучились — им надоела просто неотесанная скамейка или завешанный тряпками стол на сцене, отсутствие декораций, когда рабочие возят кулисы то в одну сторону, то в другую и считается, что это уже оформление. А здесь, в «Как важно быть серьезным», все ярко, но не архаично и старомодно, а сделано по-современному. Я надеюсь, что это вызовет интерес у зрителя.
У меня небольшая роль, я появляюсь в начале и в конце спектакля — властная мама, которая очень привержена принципам и своим идеалам в жизни английской аристократии: как надо жить, что не надо делать. Роль характерная, мне это интересно. Я очень рада, что опять играю в спектакле вместе со своей внучкой (актриса Полина Лазарева. — «Москвич Mag»). Очень рада, что опять работаю с Толей Шульевым — это режиссер, с которым мы сделали «Бешеные деньги». В спектакле заняты чудесные актеры: и молодые ребята, только-только пришедшие в наш театр, и более солидные. Я не жду феерического, безумного успеха, как это бывает у великой-развеликой драматургии, но думаю, что какое-то достойное место у зрителей в сердцах наш спектакль должен занять.
https://moskvichmag.ru/lyudi/eto-moj-gorod-aktrisa-svetlana-nemolyaeva/
