Есть в мировой драматургии названия, которые так тесно сплетаются с какой-то одной постановкой, что другую версию и представить себе невозможно. Так вышло и с Брехтом в России, вернее – еще в Советском Союзе. Если «Добрый человек из Сезуана» был визитной карточкой «Таганки» Юрия Любимова, то «Кавказский меловой круг» – непревзойденной вершиной творчества Роберта Стуруа. Этот спектакль Тбилисского театра имени Шота Руставели неоднократно приезжал в Москву, и каждый показ был праздником торжествующей театральности, свободной стихии игры, которая волшебным образом не убывала с годами. И долгое время на постановку этих пьес был наложен негласный мораторий – ведь невозможно состязаться с легендами.
Но новый век берет свое: и вот уже в Театре имени Пушкина появился свой «Добрый человек» в постановке Юрия Бутусова, а Театр имени Маяковского решился взяться за «Кавказский меловой круг», который здесь тоже шел в 60-е годы, но настоящим событием не стал. Версия Никиты Кобелева тоже вряд ли станет новым словом в истории брехтовского театра, но в репертуаре «Маяковки» займет достойное место.
С Бутусовым все понятно: у него что Брехт, что Чехов, что Тургенев – это все равно прежде всего Бутусов, его фирменная экспрессивная манера, обморочный танец на краю пропасти. В спектакле Стуруа царствовала его родная Грузия; условная кавказская страна из пьесы Брехта, такая же абстрактная, как Китай в «Добром человеке», обрела плоть и кровь, эпический театр соединился с национальными традициями – и родился великий спектакль.
Никита Кобелев идет по другому пути, близкому к тому, что выбрал художественный руководитель театра Миндаугас Карбаускис в постановке брехтовского «Господина Пунтилы». Никакой Грузии и этнического колорита в спектакле нет, ну почти нет – разве что в деталях костюмов Марии Даниловой или в песнопениях на свадьбе, без которых можно было и обойтись. Декорации Михаила Краменко, главного художника израильского театра «Гешер» и постоянного соавтора последних работ Кобелева, как всегда лаконичны и красноречивы. Они позволяют режиссеру поставить притчу, которая могла произойти где угодно и когда угодно, в любой стране, охваченной войною, злобой и страхом.
Первая, еще мирная сцена разворачивается на фоне алых полотнищ – то ли пасхальное воскресение, то ли Первомай (впрочем, иногда они совпадают). Но лицемерное благочестие почтенного семейства с его мамками, няньками, врачами и адвокатами скоро будет смято вихрем междоусобной вражды. Под упавшими полотнищами окажутся черные, будто обугленные огнем войны помосты, по которым, выбиваясь из сил, будет скитаться судомойка Груше с чужим спасенным ребенком на руках.
В анонсе театра жанр спектакля определяется как джазовое роуд-муви с зонгами Пауля Дессау в живом исполнении квартета «Круглый бенд». Но для джазового формата постановке не хватает легкости, она вязнет в деталях и подробностях, многочисленных персонажах и эпизодах, которые артисты отыгрывают честно и подробно, с долей гротеска, но, пожалуй, слишком «зазерняясь». В сценах с героиней Ольги Прокофьевой – ушлой бабой, за деньги выдающей Груше замуж за своего якобы умирающего сына, смущает жирный, почти антрепризный актерский нажим. А выход Игоря Костолевского в роли судьи Аздака превращается в отдельный бенефисный номер, диссонирующий с общим тревожным, напряженным строем постановки. Нараставший драматизм первого акта, достигший кульминации в сцене перехода Груше через ветхий мост над пропастью, во втором полностью снимается гэгами и фарсовыми кунштюками героя Костолевского. Публика ему, конечно, благодарна за этот роздых, но смысловой посыл здесь несколько теряется.
Спектакль Кобелева продолжает главную тему «Доброго человека из Сезуана» о плате за милосердие, о том, как естественная доброта и сочувствие к ближнему в неправедном мире оказываются непозволительной роскошью, чуть ли не преступлением, и караются по законам военного времени. И о том, какие внутренние силы нужны, чтобы не поддаться страху, инстинкту самосохранения и не потерять человеческое лицо. У простой судомойки Груше, которая спасает чужого ребенка, рискуя собственной жизнью, и жертвует ради него личным счастьем, выйдя замуж за нелюбимого, этот нравственный императив, что называется, в крови. Она просто не может иначе и живет по принципу «делай что должно, и будь что будет».
Чтобы сыграть такой сильный, цельный характер, нужна недюжинная актриса, и в Театре Маяковского она нашлась. Настоящим открытием спектакля стала Юлия Соломатина, недавняя выпускница Сергея Женовача (ГИТИС). В прошлом сезоне она сыграла в постановке того же Кобелева по горьковским «Последним», и ее горбунья Люба, бескомпромиссная девушка с жестким характером и сломанной судьбой, была украшением спектакля. Но одно дело – небольшая, хоть и важная роль в ансамблевой постановке, а другое – центральная партия, на которой держится весь спектакль. Груз серьезный даже для опытной актрисы, но Юлия Соломатина этот вес взяла. Она умудряется быть достоверной каждую минуту – и в игривых свиданиях с будущим женихом, и в опасном путешествии по горным тропам, и в финальном противостоянии с настоящей матерью ребенка, когда на лице актрисы читается подлинное страдание, а в глазах стоят слезы.
Да, это неправильно и против принципов рационального театра Брехта с его эффектом очуждения, не позволяющим актерам сливаться со своими героями. Но в данном случае нарушение правил идет спектаклю на пользу. А за очуждение в нем отвечает хитрый, чуть косоглазый рассказчик (Сергей Рубеко), который иронически комментирует происходящее и временами будто подмигивает публике: а вам слабо?
Марина Шимадина, «Театрал»
