Московский Академический театр им. Вл. Маяковского.
Режиссер Никита Кобелев, художник-постановщик Моника Пормале.
На сцене — зрители. Перед закрытым занавесом, сбоку, сверху, между рядами, возникает московский хор — актеры, извиняясь, протискиваются, чтобы разместиться в проходах согласно партиям. Дирижер, поправляя очки, делает легкий изящный взмах руками — и пространство наполняется музыкой. Репетиция проходит не лучшим образом: кто-то поет слишком громко, кто-то опоздал, у кого-то был больничный и надо «подтягиваться», и так далее и тому подобное, знакомое всем, кто когда-либо пел в хоре. Рутина. Занавес медленно раздвигается, открывая роскошный зал Театра Маяковского — огромный, красный с золотым, бархатный, с величественной люстрой. Но среди кресел художник-постановщик Моника Пормале расположила быт — как будто шикарную квартиру превратили в коммуналку. Не изуродовали — сняли пафос, сделали обыденным, обычным, по своей мерке. Быт врезался, вписался в зал, застрял накрепко. В этом пространстве неудобно жить — проходы узкие, расстояние между рядами скромное. Разбирают вещи, едят, ссорятся в страшной тесноте, толкаясь и пролезая между стульями, натыкаясь на спинки.
Такой же неуют в семье, живущей здесь. Лика, Елизавета (Евгения Симонова) волей-неволей становится главой дома. Ее сын Саша (Михаил Евланов) служит во флоте, появляясь дома редко и ненадолго. Он не в первый раз изменяет жене Эре (Зоя Кайдановская) — домохозяйке, которая растит троих детей и находится в перманентной склоке с Ликой. «Гулянки» Саше не просто прощают — умоляют не уходить, унижаясь и страдая, потому что в послевоенное время мужчины на вес золота, важнее золота. Это хорошо заметно по составу хора — дирижер жалуется, что теноров в нем существенно меньше, чем требуется, а басов и вовсе нет.
Ситуация в квартире усложняется тем, что к Лике из долгой эвакуации возвращается единственная выжившая сестра — Нета (Татьяна Орлова) с дочерью Любой (Юлия Силаева). Многочисленные родственницы не могут ужиться вместе, цепляются за ошибки друг друга, понукают, припоминают и язвят. Звучат дуэты, трио и квартеты скандалов из-за пара из ванной и запаха из кухни. Все друг от друга устают, но и разойтись не могут — некуда, да и не к кому идти. В партитуре спектакля у Евгении Симоновой самая объемная роль, но она «не дудит», играет ровно на той громкости, которой нельзя нарушить гармонию актерского хора. Ее Лика — иногда подслеповатая и осунувшаяся, иногда энергичная и проницательная — имеет самый чуткий слух: первая узнает о беременности внучки, первая понимает, что у сына есть любовница. Диапазон эмоций — от жалкой жалости к себе, почти юродства, до яростной защиты своей семьи. Она не хочет мстить доносчикам или сражаться за высокие идеалы коммунизма, верит в Бога и очень боится голода. Она понимает, чует реальность — и готова прощать всех, кто делал ей зло. Потому что без греха не проживешь, без покаяния — не обретешь покоя, а без прощения — не дашь покоя другим.
Эту аксиому отказывается принимать Люба, которой Партия заменила личную жизнь. Загубленная в долгой бедности молодость — ее щит от всех жалоб, ее почетный трофей — ссылка, ее гордость — орден на груди матери. Она способна на жалость только к тем, кого не знает, к абстрактным бумажным идеалам. Кто-то плачет за стенкой, и Люба готова идти в милицию, звать на помощь, звонить. Но оказывается, что это тоскует ее собственная сестра, — и сочувствие мгновенно сменяется злорадством.
Младшему поколению, девчонкам семнадцати-девятнадцати лет, которые пережили в раннем детстве и юности столько, сколько многие во всю долгую жизнь не испытают, нет дела до построения коммунистического общества. Они рвутся на фестиваль молодежи и студентов, чтобы посмотреть на других, а не показать себя. Они мечтают о зарубежных гастролях, удивляются неграм. Им хочется жить, не обращая внимания на границы, — это почти забытое благодаря «оттепели» поколение пятидесятников.
Спектакль не критикует СССР и не ностальгирует по советской действительности. Он о другом. Разговор постоянно касается тех, кого уже нет на свете — о погибших в лагерях, от болезней и войны. Их имена больше не опускают, их лица не вырезают из альбомов. Постепенно в партер, амфитеатр, на бельэтаж рабочие сцены приносят портреты (на больших черно-белых фотографиях — родственники актеров, те, кто сгинул в годы бесчисленных бедствий). Они молчат, но в хоре их партия не менее важна — это голоса памяти. На втором ярусе, совсем у потолка — портреты композиторов, чью музыку исполняют. Театр объединяет «обычных» и гениальных людей, потому что, собственно, не талант или роль в истории имеет значение, не система власти и век, а сам человек, любой, каждый.
Никита Кобелев внимателен к детали, к подробности — это было понятно еще в его «Бердичеве», забитом бытом до отказа. Здесь все иначе — предметов мало, но все они не случайные: цветок с длинными острыми листьями, старая этажерка, огромный диван-кровать, скромная вешалка, алюминиевая кастрюля, рейтузы, настольная лампа с зеленым абажуром — почерк эпохи.
Девушки в чопорно длинных юбках и крахмально-белых блузках идут на вокзал встречать делегацию из Дрездена. Под флагами советских республик пустеет красный зал. Время продвигается дальше, предавая забвению мертвых и переворачивая идеалы живых, но никто этого будто не замечает, все заняты личным.
Спектакль — несмотря на концентрацию страшного и смешного — только бытовая история. Хор, который у Петрушевской, безусловно, возвышает, здесь тоже лишь обыденность, вид досуга. Но есть несколько моментов, когда темпераментная мелодрама все-таки становится трагедией, перерастает саму себя. В зале стихает свет, молча уносят вещи — переезд. Остается только вешалка в глубине — с двумя белыми плащами. Они подобны изваяниям, статуям, замершим у креста фигурам Богоматери и Марии Магдалины. Две женщины, склоненные в смирении и надежде. Хор особенно тщательно репетирует к фестивалю «Stabat Mater» Перголези, текст, который завершается обращением к Деве Марии, молитвой об упокое души.
Все несчастны. И не считая того, кто и сколько содеял, всем хочется простить.
Зоя Бороздинова, «Петербургский театральный журнал»
