Шумихи вокруг своей персоны актер не любит — интервью дает редко, в «ящике» появляется еще реже, а на профессиональных тусовках, кажется, вообще никогда. Даже юбилей — 14 января Анатолий Лобоцкий отметил 60-летие — не стал поводом, чтобы изменить своим принципам. И все-таки «Культуре» удалось встретиться с артистом.
культура: Ваши родители были гуманитариями: папа — журналист, мама работала в библиотеке. Вы росли книжным мальчиком или хулиганили, чтобы не прослыть паинькой?
Лобоцкий: Одно другого не исключало. Я много читал, но это не мешало мне любить улицу и все доступные подросткам развлечения, которые предлагал мой родной город Тамбов в 60–70-х годах. Разделить в себе тогдашнем «ботана» и хулигана я не могу.
культура: И какие же книги читал этот хулиганистый ботан?
Лобоцкий: Стандартный набор — Дюма, Майн Рид, Жюль Верн, Хаггард и так далее. Не скажу, что какое-то одно литературное произведение определило мою жизнь. Честно говоря, альбомы с репродукциями картин из знаменитых музеев — например, Мюнхенской пинакотеки — производили на меня гораздо более сильное впечатление, чем книги. На «Автопортрет» Дюрера я мог смотреть часами. Вот такой странный я был хулиган.
культура: Об актерской профессии Вы, кажется, не мечтали. Вас влекла живопись.
Лобоцкий: Я учился в художественной школе, почти одинаково любил и рисунок, и скульптуру, и живопись, и думал, что именно с этим и будет связана моя жизнь. Ничего другого я делать не умел, да, по правде говоря, и не хотел. Но мало ли что мы предполагаем в молодости. Кто-то — уж не знаю, кто именно — устраивает все по-своему.
культура: И тем не менее Вы отправили свои работы в Суриковское училище и получили оттуда приглашение на экзамены. Что помешало осуществить мечту?
Лобоцкий: Необходимость остаться в городе. Так сложилось. И кроме филиала Московского института культуры, я не нашел для себя в Тамбове иных точек приложения сил. Выбрал отделение режиссуры народного театра, толком не имея понятия о том, что это такое.
культура: Хотите сказать, что к тому моменту Вы ни страницы из Станиславского еще не прочли?
Лобоцкий: А с какого перепугу я должен был в 17 лет читать Станиславского? Мне показалось, что поступление на режиссерский не потребует от меня особых усилий — в таком возрасте, согласитесь, это главный критерий выбора. А сочинение, история и прочие экзамены для меня трудностей не представляли.
культура: На Вильяма нашего Шекспира замахнуться не мечтали?
Лобоцкий: Только в виде учебных отрывков. А дипломный спектакль я ставил по пьесе Александра Ремеза «Был выпускной вечер». После «Дорогой Елены Сергеевны» очень популярной стала тема вчерашних школьников на пороге взрослой жизни. Пьеса была незатейливой, и создал столь же незатейливый спектакль в народном театре города Касимова. Главную роль играл я, второстепенные — мои однокурсники, которые к тому времени работали в коллективе. Единственным непрофессиональным артистом была замечательная девушка Танюша — исполнительница главной женской роли. В общем, с народом как таковым мне в народном театре столкнуться не довелось. Сыграли мы «Вечер» несколько раз с большим удовольствием, я получил диплом и поставил точку в занятиях режиссурой.
культура: И сразу отправились штурмовать ГИТИС?
Лобоцкий: Не сразу. И это была уже вторая попытка. Первую я предпринял еще после третьего курса. Поступал везде, как это делают многие, имея весьма хилое представление о набиравших курсы педагогах. Но в те годы получить подряд два высших образования было очень и очень проблематично.
культура: Нет худа без добра: Вы попали на курс к самому Гончарову.
Лобоцкий: Не скажу, что я рвался именно к Андрею Александровичу, но он, безусловно, был в приоритете.
культура: Каким он был педагогом?
Лобоцкий: Абсолютно гениальным организатором процесса. Гончаров подобрал на кафедру совершенно уникальную команду педагогов. В этом он был очень крут. Актерам-первокурсникам, кроме общих теоретических познаний, Андрей Александрович ничего дать не мог, он ведь был практиком, а мы еще ничего толком не умели. Он больше уделял внимания режиссерской группе. Но наши показы он всегда отсматривал очень внимательно, и как только мы доросли до состояния, когда могли хоть как-то понимать и выполнять задачи, которые он ставил, начались репетиции. И вот этот процесс словами уже описать трудно, надо видеть, слышать, соучаствовать…
культура: Гончаров взял Вас в свой театр. Говорят, Вы были одним из немногих, кто обладал «иммунитетом» к его гневу. Как это у Вас получалось?
Лобоцкий: Надо было просто разделять, когда он кричит на тебя, а когда — на себя самого. То есть когда знает, чего хочет от тебя добиться, и когда не знает. Бывало так, что Андрей Александрович кричал: «Нет, это не то!», а что — то, сформулировать не мог, поскольку сам еще находился в поиске решения репетируемой сцены. И в таком случае ему просто надо было показать десять вариантов подряд. По сути, все эти выплески эмоций нужны ему были для того, чтобы разбудить, подстегнуть и артистов, и себя. Вместо того чтобы обижаться или пугаться, надо было выработать определенный алгоритм работы. У меня получилось. Не скажу, что мне всегда было комфортно, но до обморочного состояния никогда не доходил.
культура: Что общего у «Маяковки» времен Гончарова с нынешней?
Лобоцкий: Сильная труппа и атмосфера внутри нее. Это и держит меня именно в нашем театре. После института у меня было несколько приглашений, но я выбрал Маяковского. Нас с третьего курса занимали в спектаклях, и труппа нас приняла очень приветливо. Никто нами не помыкал, не заставлял лакействовать. В нас видели младших товарищей, почти коллег. В этой атмосфере тепла и участия мне захотелось остаться. В остальном это, безусловно, совершенно другой театр: репертуар, авторов, режиссуру сравнивать невозможно. Просто глупо.
культура: Сегодня Театр Маяковского считают едва ли не таким же бастионом русской классики, как и Малый.
Лобоцкий: В театре должна быть русская классика — и драматургическая, и литературная. Ведь вечные вопросы никуда не деваются, да и ответы на них, как мне кажется, не так сильно зависят от того, какой за окном год или даже век. Чтобы оставаться современным, театру вовсе не обязательно переносить на сцену ежедневные сводки новостей.
культура: В недавней премьере — спектакле «Обломов», поставленном Миндаугасом Карбаускисом по мотивам романа И. А. Гончарова, Вы играете слугу Захара. Чем Вам интересен этот персонаж?
Лобоцкий: Я довольно давно не играл характерных ролей, а потому рад, во‑первых, что довелось, и, во‑вторых, что умение сохранилось и проявилось — во многом благодаря Карбаускису, который вытаскивает из меня клещами какие-то мои личные, глубоко скрытые свойства, причем делает это как-то очень мягко. Сейчас «Обломова» читать непросто: язык тяжелый, ритм сильно отличается от того, в котором мы привыкли существовать. Но персонажи этого романа имеют место в любое время и в любой стране, несмотря на то, что он считается эдаким чисто русским произведением. Захар — один из самых ярких представителей своего времени и статуса в нашей литературе. Меня уже спрашивали: а не является ли он символом России, стоящей на взаимоотношениях подчинения? Ни в коем разе! Я, упаси бог, никогда не пытался и не буду пытаться играть какие бы то ни было «символы».
культура: Да какой там символ, вполне земной человек, довольный жизнью и собой.
Лобоцкий: У него же очень комфортное существование. Он человек, что называется, при боссе, делать особо ничего не нужно. Потому он так огорчается при любой попытке нарушить состояние покоя. Так что по-своему он действительно счастлив в своем ничегонеделании. И если у Обломова это ничегонеделание — философская позиция, то у Захара — просто образ жизни, унаследованный от предков.
культура: Ваша предыдущая большая работа — полковник Пикеринг в «Пигмалионе» Бернарда Шоу. На этом спектакле возникает ощущение, что Леонид Хейфец несколько сместил акценты и именно Ваш герой, а не профессор Хиггинс, становится подлинным вдохновителем перемен, произошедших с Элизой.
Лобоцкий: Это только так кажется. Да, Элиза говорила Пикерингу, что он относится к ней как к герцогине, а не как к цветочнице. Но говорит-то она это при Хиггинсе и для Хиггинса, а вовсе не для полковника. Она хочет опустить профессора поближе к плинтусу. В человеческих отношениях важно не что говорят, а что делают. А по отношению к Пикерингу Элиза не делает ничего. Только благодарит за науку. Шоу придумал очень странную историю. У него и Хиггинс никакой не Пигмалион, то есть не творец, одушевляющий бездуховное. Эта пара — господа в летах (одному 50, другому 60), которым скучно жить. Профессор идиотически предан своей идиотической специальности — фонетике. Полковнику, вышедшему в отставку, после бурной жизни в Индии просто нечем заняться в тихом Лондоне.
культура: Вы камня на камне не оставили от одной из самых красивых театральных историй.
Лобоцкий: Не писал Шоу красивую историю. Мы же хорошо ориентируемся не в его пьесе, а в мюзикле Лоу, созданном по его мотивам позже и подчиняющемся совсем иным жанровым законам. У нас сидит в мозгах «Моя прекрасная леди» с незабываемой Одри Хепбёрн. А в пьесе никакой любовной истории нет!
культура: Что ж, значит у вас получилось потеснить эту картинку в наших головах.
Лобоцкий: Хорошо, если так. Но задачи такой мы себе не ставили.
культура: Побочный эффект?
Лобоцкий: Ну, как в театре без него.
культура: В Вашем послужном списке не так много негодяев. Одним из самых отъявленных, как мне кажется, был Джон Джаспер в спектакле «Тайна Эдвина Друда», который Вы записывали для «Радио Культура». Кто для вас этот человек — природный мерзавец или несчастный, не справившийся с чувством, нахлынувшим на него. Может, он племянника и не убивал, есть ведь и такая версия не написанного Диккенсом финала романа?
Лобоцкий: Убил, конечно. Иначе не стоило и огород городить. Загадка Диккенса, скорее, в том, как он вывел его на чистую воду. В любом случае Джаспер — не мистер Хайд. Природных мерзавцев на свете очень немного: их порочность — результат каких-то сбоев на генетическом или психическом уровне. Его же затянуло в водоворот убийства чувство настолько сильное, что все остальное, в том числе и узы крови, просто перестали иметь значение.
культура: Еще один двойственный персонаж, надолго врезавшийся в память, — Стэнтон из «Опасного поворота». Этот спектакль много лет шел в «Маяковке» с неизменным успехом. Вам как-то по-особому соприродна английская драматургия?
Лобоцкий: Мне комфортно в хорошей драматургии, а английская она или китайская — совершенно все равно. Но английская она в Национальном театре в Лондоне или в восстановленном шекспировском «Глобусе». Переводчик, каким бы совершенным ни было его знание языка, культуры, психологии той или иной страны, остается в первую очередь представителем своей нации. А кроме того, его задача сделать исходный текст понятным именно своим соотечественникам, и в результате получается некий довольно сложный симбиоз.
культура: «Маяковка», как и многие ведущие театры, предпочитает работать с литературой, проверенной временем. Современные тексты конкуренции не выдерживают?
Лобоцкий: Они заняли свою нишу в телесериалах, но и там их время от времени теснят фильмы, снятые по произведениям, созданным еще в советские годы. Нехватка хорошей, ну или, скажем так, крепкой современной литературы и на сцене, и на экране ощущается достаточно остро. При том, что она существует. Почему на нее не обращают внимания? Не ищут целенаправленно? Это вопрос не ко мне. У нас с литературой вообще дела обстоят значительно лучше, чем с драматургией, тем более со сценарным делом. Такое впечатление, что отмирает профессия. Какие-то группы товарищей пишут невнятные диалоги для бесконечных сериалов, которые приходится править прямо на площадке, потому что в жизни нормальные люди так не говорят. Грамотные тексты попадаются, но редко. Их трудно назвать литературой, но внятность в них есть. Материал выбирают продюсеры. Режиссеров, имеющих силу на них влиять, можно пересчитать по пальцам двух рук. Остальные бесправны.
культура: Со времен «Зависти богов» для прекрасной половины зрительской аудитории Вы — реальное воплощение «настоящего мужчины». Любовь публики Вам жизнь не осложняет?
Лобоцкий: Ну, если воплощение, то скорее экранное, чем реальное. Зрителю свойственно наделять понравившегося актера всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами. В жизни же, как известно, все гораздо неоднозначнее: кто-то, при внешности и манерах абсолютного супермена, попав в передрягу, ломается, а какой-нибудь «тюфяк» проявляет не показное мужество. А что до зрительских симпатий — они просто часть нашей профессии. Сегодня — есть, завтра — угасли. Но ни наличие их, ни отсутствие не делает тебя самого ни лучше, ни хуже.
Виктория Пешкова, «Культура»
