В Театре Маяковского состоялась премьера спектакля «Симон» по одноименному роману Нарине Абгарян. Жену главного героя сыграла актриса Александра Ровенских, с которой мы и поговорили об этой работе.
– Александра, вопросов к вам накопилось много! Как эта работа для вас начиналась и как шла? Были ли вы раньше поклонницей творчества Нарине Абгарян?
– Во-первых, работа не закончилась. Вот иду на интервью и прокручиваю мысленно вчерашний спектакль, который был еще только третьим по счету. И процесс не останавливается. Вслух разговариваю на улице сама собой, какие-то реплики повторяю. Думаю: «А вот можно было бы еще так. Может быть, это было бы точнее, лучше». И не отпускает спектакль так же, как не отпускал роман «Симон» Нарине Абгарян, когда я его прочитала. Армения, город Берд… Начинаешь жить среди его камней. Я, конечно же, залезла в интернет. Думаю, посмотрю все фотографии, которые только есть за разные годы. Что за городок, что за лица у людей на этих улицах? Всех армянских старух изучила с их морщинами, потому что мне, в общем, через женское лицо иногда многое открывается. Когда играешь женщину уже в возрасте, хочется понять, что за окружение, что за родные, что за подруги, что за соседи, какие лица.
– Вы играете жену главного героя…
– Мелания зовут меня в этом спектакле, это жена Симона, того самого, именем которого назван роман, очень странного человека. Не знаю, часто ли встречающегося, но судя по тому, как разошелся этот бестселлер и говорят, что книга выдержала уже несколько переизданий, значит, люди хотят видеть такого человека рядом, читать о нем. Рассказывают друзьям, и те идут и покупают эту книгу. Значит, там есть какая-то тайна, которую хочется разгадать, которой, наверное, очень не хватает, может быть, в нашей современной такой насыщенной городской жизни. Не хватает чудаков, людей, которые живут в маленькой провинции, и даже неважно в армянской или русской.
– Мне кажется, что в спектакле есть особый восточный колорит.
– У нас при создании спектакля не было цели сделать что-то «параджановское», что-то безумно колоритное. И когда сейчас читаешь какую-то первую прессу, то она очень, разная. Много очень хороших слов о спектакле, а есть какие-то для меня спорные высказывания, в частности, что не хватает армянского колорита. Мы не об этом делали. Намёк, мне кажется, достаточен. Есть три некие армянские княжны в чёрном с очень специфической пластикой, которую придумали режиссер Денис Хуснияров и наш замечательный балетмейстер Павел Самохвалов.
Вообще, потрясающая команда собрана на спектакль. Я очень давно не сталкивалась с такой командой постановщиков. Кроме нашего режиссёра это, прежде всего, прекрасный сценограф Семён Пастух, хореограф Павел Самохвалов, талантливейший человек с таким интуитивным режиссёрским мышлением, который давал нам замечательные актёрские подсказки.
Эти три княжны, про которых я сказала, мне кажется, вполне достаточно говорят о том, что эта жизнь бесконечная, длящаяся с какого-то XIX века или гораздо раньше, и в то же время сегодняшняя. Как те три старика, помните в «Белом солнце пустыни»? Которые где-то сидят среди песков и с которых сдувает их головные уборы. И они какие-то вечные… Для меня этой Армении в спектакле достаточно, как намёка. Разговор идет, для меня лично, про другое, не про колорит, конечно же, а про героя.
Когда я послушала несколько интервью Абгарян, я вдруг подумала, что вот этот Симон в мужском обличии, это и есть в женском – сама Нарине Абгарян. Человек, который имеет дар моментального реагирования на всё, что происходит вокруг – на красоту, на чужое горе. Он сразу идёт туда с открытой душой, даже не задумываясь, что это может показаться кому-то странным, непонятным, осуждаемым, даже может приносить боль близким людям. Он просто идёт и всё, потому что не может туда не идти. «Иду на беду» – вот это Симон для меня.
И Нарине, как писатель, моментально откликается на окружающую жизнь и пишет об этом. Она стала художником, потому что у неё есть этот дар воспринимать. Мне кажется, именно это её делает талантливым писателем. Способность реагировать на то, на что люди часто пытаются не реагировать. Не замечать, не прощать, отдаляться, если их обижают. «Меня обидели, я свою обиду холю и лелею. Я буду с ней жить, не прощая». А здесь другие люди. Они чудаки. Ну да, чудаки украшают мир. Именно таким людям хочется довериться, рассказать о чём-то очень важном в жизни. Денис Хуснияров говорит: «Самое трудное – говорить со сцены о простых вещах – нежность, любовь, доброта». Потому что говорить о них со сцены надо образно. И он владеет этим даром – выражать скупо, строго, но как-то «сложносочинённо» на сцене простые вещи, и это здорово! Я давно не сталкивалась с таким жёстким художником, таким зорким, требовательным, знающим, чего хочет, и умеющим это воплотить.
– Режиссер в работе был жёстким?
– В работе – да. Потому что актёр всегда считает, что роль – это его собственность. Особенно уже ближе к выпуску. Это как твой ребёнок. Я знаю, как его воспитывать, знаю, как причёсывать, растить, умывать, что ему внушать, чего от него хотеть. А тут ты сталкиваешься с тем, что есть некая высшая инстанция, которая говорит: «Нет-нет, по меньшей мере, это наш общий ребёнок. И сейчас я расскажу, как его воспитывать, как причёсывать, как умывать. И как это сделать, чтобы точнее, пронзительнее. Вам кажется так, а мне кажется иначе. И будем делать так, как кажется мне».
– Были конфликты?
– Нет, конфликтов не было. Мы очень, мне кажется, подружились, но внутренне я понимала, что некие мои видения не совпадают с его. И мне приходилось внутренне «ломать себя об колено». Но уже спустя время понимаешь, что, наверное, он прав, а в первые минуты тебе кажется, что ты неправильно делаешь, соответственно, ты не нравишься. А актёр же такая профессия, он же всё-таки очень хочет нравиться. И мужчины, и женщины, они хотят понравиться зрителю. А зритель на репетициях один – это режиссёр. И кажется, что, значит, ты актриса, которая не совпадает с ним, и сразу вспыхивает куча комплексов. И чтобы на следующее утро прийти без оных, нужно над собой провести большую внутреннюю работу, но не всегда она успешна. Прям вот слезы где-то в горле стоят, а ты улыбаешься…
– Но к выпуску уже всё как-то уладилось?
– Нет, наоборот, выпуск все обостряет, чем меньше остается дней. У нас их было не так много, по-моему. 11 сценических точек – для романа это мало. Мы сидели за столом, в основном. Был долгий застольный период репетиций. Но Денис говорил, что если ты, сидя на стуле за столом, не сыграешь сцену, ты не сыграешь её и на ногах, на сцене. И для многих это очень мучительный процесс, потому что тебе кажется, что когда ты встанешь, у тебя будет пространство, и в мизансцене тебе будет удобно и вот тут-то ты и заиграешь. А Денис говорил: «Ничего подобного. Сыграй, когда тебе неудобно, когда ты сидишь на табуретке. Я сижу рядом, в метре от тебя и вижу каждую твою морщинку, каждый твой звук голоса, перепад дыхания. Сыграй мне так, чтобы я вот так же заплакал и засмеялся, как, когда я буду сидеть в 10-м ряду партера». Я говорю: «Нет, там по-другому, для 10-го ряда партера я буду уже чуть иначе работать». «Сделай так, чтобы вблизи было стопроцентно». Это очень трудно, но, может быть, он прав. Так, кстати, репетировал Леонид Ефимович Хейфец. Он очень долго сидел «за столом», и ему было как бы не важны – мизансцена, распределение на сцене. «Вы же профессионалы, вы же не наткнётесь друг на друга лоб в лоб. Ну, значит, распределитесь потом. Это мне не очень интересно. Это потом-потом». И это «потом» могло длиться до последней секунды, до премьеры.
Так мы выпускали с ним «Отцов и сыновей» Брайана Фрила. Я помню, как пришёл на репетицию Миндугас Карбаускис (он тогда был худруком нашего театра). Я жду своей сцены, он смотрит какую-то массовую сцену. Завтра премьера, а актёры ходят и как бы немножко договариваются между собой: «Я говорю, потом здесь вот чуть-чуть отойди в сторонку, чтобы я прошёл. И потом уже вдогонку ты мне добавишь, чтобы не наложились друг на друга». Миндугас спрашивает: «А что происходит?» Я ему говорю: «Без комментариев. Завтра всё будет хорошо». И он в полном недоумении ушёл, потому что он – другой режиссёр. У него все заранее досконально выверено, вплоть до поворота головы, до движения пальца. И я очень уважаю такую режиссуру, она уже сто миллионов лет как доказала, что она точна, правомерна и талантлива.
Но есть другая. Есть Хейфец. И он ценил вот этот застольный период, когда актёр до такой степени влез в шкуру своего персонажа, что его ничего не может сбить. Ни приход зрителя, ни отсутствие мизансцены, ни включение-выключение музыки. Ничего вообще! Он до такой степени в материале, что может импровизировать кусок любой сложности.
А Денис и ни то, и не другое. Он полностью всё разрабатывает за столом – градус сцены, ее смысл. Но когда у него остаётся 10 репетиционных точек на сцене, он ещё и абсолютно настаивает на своём рисунке. И ты чувствуешь себя на сцене «одетым в какой-то очень хороший костюм».
Кстати, о костюмах тоже расскажу. Удивительная художница делала нам платья! Они какие-то и армянские, и какие-то «общие», вневременные… Нельзя сказать, 1950-е годы или 2000-е годы, и это становится неважным. Художник по костюмам Стефания Граурогкайте – невероятно нежный человек, которая сидела на всех прогонах, на всех репетициях, не уходила до ночи. Вроде уже все одеты, уже все ходят по сцене в её костюмах. И она вдруг подходит ко мне и говорит: «Я ошиблась». Таким голосом, ну, как ребёнок: «Не надо вам в чёрном быть на похоронах, поменяйте жилетки. Чёрное вначале, пусть оно разлетается во все стороны, вы всё равно бегаете, ругаетесь с детьми, вот пусть эта длинная жилетка как крылья летит, а на похоронах будете в беленькой жилеточке. Вы должны быть на похоронах очень красивая, ведь к вам приходят женщины, ваши соперницы, любимые женщины вашего мужа, а они все такие эстетки, они все так приоделись на похороны, а вы-то что же? Вы должны быть лучше всех».
И я ей безумно благодарна, мне это в голову бы не пришло. Я послушалась, тут же переоделась и ещё какую-то жемчужинку себе на шею повесила, чтобы эта белая жилеточка с чем-то перекликалась. Но это правильно, потому что Мелания же не одна наедине с гробом своего мужа. Симон в нашем спектакле умирает как бы в антракте. Начало второго акта – он уже умер. А первый акт, Симон жив, и всё, о чём вспоминают женщины во втором акте, мы видим, зритель видит воочию. То есть это не только такие ретро, воспоминания, а это – вот она жизнь, вот она была и нету… Это ощущение, когда жизнь вдруг обрывается, когда ты абсолютно не готов и не согласен. Знаете, как говорят: я с этой смертью не согласен.
И моя героиня, по-моему, не соглашается до последней секунды. Просто у нее такая большая дуга переживаний – от полного протеста до смирения. Но когда Денис Хуснияров спросил меня: «Чего она хочет во втором акте, твоя героиня, ну не поругаться же с тётками, с одной, с другой, с третьей, ну, не предъявить же им иск? С одной стороны – да, но это не максимум». И он меня так обременил этим вопросом, я задумалась: чего она хочет? А это очень важно, чтобы артист знал, чего ты хочешь, что движет тобой, что движет ролью. И я вдруг сказала, на следующий день: «Денис, я знаю, чего она хочет. Она хочет невозможного, чтобы он встал сейчас из гроба, ожил и жил дальше. Это невозможно, но она этого практически требует от него. Она разговаривает с гробом на «ты». Ты что за человек такой? Чего люди скажут? Тебе нравится, дураком прикидываться? Она не контролирует, что она при людях продолжает с ним постоянный диалог.
Когда зрители хвалят после премьеры – это очень приятно. Но зрители- коллеги! От них особенно было приятно услышать какие-то теплые слова. Михаил Иванович Филиппов, Евгения Павловна Симонова мне сказали удивительные слова! И, конечно, я могу ответить только одно: я просто очень полюбила эту женщину, которую играю…
Еще я хотела бы отдельно сказать про сценографию. Однажды, уже перед самым выпуском, я осмелилась и подошла к нашему художнику Семену Пастухову и говорю: «Вы знаете, что вы сделали?!» Он спрашивает: «Что?» Он подумал, что что-то натворил, а я сказала: «Я про вашу сценографию! Вы сделали не дом, не двор, даже не гроб, а вы сделали последнее земное пристанище человека, где в каждую щель провожает его в последний путь луч солнца и встречают звёзды».
Так что, очень помогает, когда всё сходится, когда все работают в каком-то едином ощущении литературы. Вот Нарине Абгарян написала, а дальше собралась команда людей, которая почуяла, именно почуяла, болевую точку этого романа, какую-то такую его щемящую ноту, какой-то свет, оттуда идущий.
Я очень люблю своих партнёров по спектаклю. Лёша Дякин, мне кажется, имеет право играть этого героя, потому что он и сам очень обаятельный и добрый человек, который по-детски воспринимает мир.
Ведь хождение Симона по разным женщинам, это его естество, это от природы ему данное свойство, а не злонамеренность. И может быть, моя героиня Мелания, полюбив его с детства, ещё в школе, тоже поняла, что это просто такой человек, которого ты либо его принимаешь, либо лелеешь свои обиды. А она родила ему трёх сыновей и прожила с ним всю жизнь, воспринимая его таким, каков он есть. Потому что для нее самое страшное – это расстаться с таким человеком. Ей не страшно с ним жить, потому что он никакой не Дон Жуан, а просто такое природное явление. Я не верю в то, что у этих людей не было светлых дней, что он не любил ее, а любил других. Это не так.
Замечательные наши актрисы – Зоя Кайдановская, Наташа Филиппова, Юля Силаева, Даша Повереннова – совершенно по-разному играют женщин Симона, которые приходят на похороны и исповедуются. И не воспринять эти исповеди, оттолкнуть их моей героине невозможно… Да, есть минуты, когда я срываюсь, когда обвиняю. Но всё равно все эти женщины остаются в этом Берде вместе, они знают друг друга с детства и они живы, а человека, который подарил счастье каждой из этих женщин больше с ними нет. Это удивительно, конечно, но, мне кажется, что Нарине написала историю про единение людей, которое спасёт в конечном итоге нашу Землю. Я так думаю.
– Чем еще, кроме этой премьеры, знаменательно для вас завершение этого театрального сезона?
– Постпремьерная неделя подарила мне еще несколько сюрпризов! Вдруг позвонили и сказали: «100 лет – Окуджаве, и в Центральном доме литераторов будет концерт: «Театры Москвы – Булату Окуджаве», которого я очень нежно люблю с детства, как будто он мой близкий друг.
И я прихожу на этот концерт, чтобы спеть. Я пела две песни – «В городском саду флейты да валторны», это моя любимая песня и песню из спектакля Театра Маяковского «Молва». Это была постановка Андрея Гончарова по пьесе Афанасия Солынского. Я там играла вслед за Женей Симоновой героиню Алю Батюнину. И когда уже близко была премьера, то громогласному Гончарову (он ведь был такой, очень кричащий, режиссёр, все это знали и уже давно привыкли) вдруг на ухо наш завлит говорит: «Андрей Александрович, у вас получается какая-то ностальгия по идеалам». А спектакль был о гражданской войне, об окуджавских «комсомольских богинях», и там звучала песня Булата Шаловича, музыку написал Исаак Шварц «Затихнет шрапнель, и начнётся апрель». И тогда Гончаров, услышав слова завлита, стал бегать по партеру с криком: «Я поставил ностальгию по идеалам! Ностальгия по идеалам!» Сейчас, конечно, это вспоминается с улыбкой. Но та песня Окуджавы звучит в ушах по сей день, поэтому я ее тоже спела.
Но самое поразительное было, когда я вошла за кулисы перед концертом, то я увидела своего кумира, и я считаю, абсолютного гения – Елену Камбурову. И вот я вижу её и понимаю, что мне через минуту нужно выйти на сцену в концерте с самой Еленой Камбуровой! Маленький пригласительный билет пятидесятилетней давности, с какого-то её вечера с ее портретом стоит у меня дома на видном месте! Мой сын как-то меня спросил: «А кто это? Какая-то родственница?» Вот, уже двадцатилетние дети наших кумиров не знают… А я сказала: «Это самая грандиозная певица XX века, да и XXI-го, Елена Антонова Камбурова!» И вот я к ней подошла за кулисами и говорю: «Елена Антоновна, выйти с вами на одну сцену – это как будто с Гагариным слетать в космос!» Вы понимаете, что со мной происходило?!
Тут ко мне, видя, что я занервничала, подошла ведущая вечера Ольга Остроумова и сказала: «Я тоже так нервничала однажды на концерте, где мне нужно было петь песню Высоцкого «О земле», и тогда ко мне подошёл артист Валерий Шаповалов и говорит: «Нервничаешь? А при чём здесь ты? Ты ради него здесь». И я сразу так успокоилась, я поняла, ради чего мы это делаем, при чём здесь действительно мои нервы? Я пришла поклониться Высоцкому! Вот и мы с вами сейчас также. Это наш поклон Булату Шалвовичу Окуджаве».
И я тоже сразу как-то успокоилась, «несмотря на Гагарина, который стоял рядом со мной, готовый взлететь». Елена Камбурова замечательно пела на этом вечере «Молитву»: «Господи, дай же ты каждому, чего у него нет». Вот это мастер, вот это воплощение духа и такого энергетического посыла в зал, что аналогов нету! В жанре актёрского пения она – одна единственная!
А еще после премьеры у нас в театре прошёл, на той же неделе вечер к 90-летию Леонида Ефимовича Хейфеца. Помню, как впервые работала с ним в «Пигмалионе». Было очень смешно, когда он позвонил мне и сказал: «Шура, это Хейфиц говорит, я буду репетировать «Пигмалиона» в Театре Маяковского. Роли нету. Есть дама, которая приходит, чтобы своих детей ввести в высший свет. Леди Уинсфорд Хилл, и её никто никогда не сыграл. Текста мало, но, Шурка, у неё двое детей, денег нету, а их нужно ввести в высший свет! Шурка, это судьба, не отказывайся. Я вижу тебя на больших каблуках, это всё, что я могу сказать тебе об этой роли!» Это было очень смешно, но отказать Леониду Ефимовичу было невозможно, поэтому я согласилась, и не жалею ни одной секунды.
Кстати, на вечере Окуджавы в Доме литераторов тоже вспомнила Хейфеца, как я ему однажды задала «каверзный» вопрос «Леонид Ефимович, Окуджава останется как Пушкин навсегда? Он секунду помолчал, потом запел «Полночный троллейбус мне дверь отвори/ Я знаю, как в зябкую полночь,/ Твои пассажиры, матросы твои, приходят на помощь», а потом сказал: «Пока на земле живёт совесть и одинокие люди, Булат Окуджава останется».
Так хочется, чтобы он остался, и для наших 20-летних детей тоже. Я думаю, что они когда-то повзрослеют и тоже поймут, что такое одиночество... И тогда они эти стихи прочтут, и они, возможно, им помогут понять, что они не один на один со всем этим, обрушившимся на них, что есть «Синий троллейбус», который приходит на помощь пассажирам. Я на это надеюсь.
Вот такая насыщенная получилась «послепремьерная» неделя. Может быть, если бы не было премьеры «Симона» – не было бы и вcех этих событий, для меня почему-то связанных между собой.
